бешено гребя вперед, как она начинает смещаться чуть влево, чуть влево, к солнцу… и как на фоне солнца ее волосы вспыхивают, а потом становятся черными… Назад, кричу я, высовываясь из воды, но Маритесс не слышит меня, она вмах вплывает прямо туда, туда, и я вплываю, хватаю ее, я чувствую, как меня под водой тоже начинает упруго подхватывать страшная и нежная сила.

— Греби ногами вместе со мной.

Маритесс делает как я говорю.

Берег смещается. Смещается. Я вижу это даже с такого расстояния. Мы гребем поперек течения — так, как советуют в таких случаях. Мы не заплыли слишком далеко. Мы на краю течения. У нас должно получиться.

— Греби, — повторяю я.

Дыхание Маритесс над моим ухом. Ее руки сжимают мою грудь. Она слушается.

Вдруг грести становится легче. Вода отпускает нас. Мы в тихой заводи нашей бухты, напротив зеленого домика Антуана — на километр восточнее по берегу. Если бы дотянуло до мыса, дальше течение делает поворот от берега и уносит в открытый океан.

— Ой, мам, мы чуть не утонули, да? — говорит Маритесс.

— Да, — говорю я.

— Ой, — говорит Маритесс. — По правде?

— Когда я тебе врала?

— Никогда, — говорит Маритесс. — Мам, а как ты меня накажешь?

— Никак, — говорю я.

Берег приближается.

— Мам, короче, прости, пожалуйста, — слышу я.

— Да, — говорю я. — Конечно. Ты же не нарочно.

Никто и никогда не слышал, чтобы Маритесс сама, по своей воле, признала свою ошибку. Все меняется.

— Рыдаем, — говорит Хосе.

Сесилия, подвывая, сидит у него на коленях.

— Вас так долго не было! Я думала, вы утону-ли-и-и! — всхлипывает она.

Маритесс подходит к ней со своим обычным непроницаемым видом. Я морщусь. Сейчас она начнет делать как всегда. Будет хвастаться, как мы боролись с течением. Называть Сесилию плаксой. Еще скажет, чего доброго, что если бы Сесилия утонула, то она, Маритесс, ни слезинки бы не пролила, и все такое.

— Ну Сисси, — говорит Маритесс хриплым, грубоватым голосом. — Ну я вижу, что ты меня очень, этого, любишь. И беспокоишься, чтобы я, там, не потонула в воде. — (Мы с Хосе изумленно переглядываемся.) — Но. Человека же вода, короче, типа держит, вот.

Маритесс крепко стискивает Сесилию в объятиях, отпускает и отходит прочь.

21

Однажды мы с Семеном сидели у него в квартире. Семен был ужасно древнего рода, в том смысле, что все его предки занимались чем-то культурным или интеллигентным, и он это совершенно не ценил, но при этом давал понять, что у кого такого древнего культурного рода нет, тот полное дерьмо. Кроме того, половина предков Семена была евреями, и сам он в школе, по его словам, испытал на себе жестокий антисемитизм, из-за которого чуть не убил себя; при этом над евреями он тоже постоянно иронизировал, причем очень жестко, так что, не зная сути дела, можно было бы в антисемитизме обвинить как раз его самого. Все у него было с двойным дном, все перевернуто, лишь такие вещи он и признавал годными, остальное с презрением отвергал. Книг, книг у него в доме было столько, что стен из-за них совсем не было видно: везде полки, полочки, и везде не то что в восемь — в шестнадцать рядов, и всё книги отборные, важные (на мои-то, раз побывав у меня, он хмыкнул: книжки у тебя, Соня, дерьмо). Под потолком книжки были особенно старые. Крайняя у самой двери — тоненькая, черная, а на ней белыми буквами по всей длине было написано: ДИББУК. И все.

— Что такое ди́ббук? — спросила я.

— Не ди́ббук, а диббу́к, — поправил меня Семен. — Ради тебя кто-нибудь когда-нибудь кончал с собой?

— Пытался, — сказала я. — Один мальчик позвонил и сказал, что стоит на крыше. Не знаю, может, врал.

— А ты ему что сказала?

— Сказала, чтобы прыгал. Прыгай, говорю! — я прыснула.

— А он не прыгнул?

— Не-а.

— А если бы прыгнул? — поинтересовался Семен. — Ты бы что тогда?

— Пошла бы в монастырь, — сказала я.

— О да! — рассмеялся Семен. — И что бы ты там делала, в монастыре?

— Понятия не имею, — сказала я. — А с тобой такое, что ли, тоже бывало?

— Бывало. Только она действительно прыгнула.

— Ну и дура, — сказала я.

Семен пожал плечами:

— Ее дело. Только надоела она мне. Ревнует. Приходит, вселяется в меня и вредит моим возлюбленным. Никак не может угомониться. Хочет, чтобы другим тоже было плохо и хотелось умереть.

— Ну уж от меня она этого точно не дождется, — возразила я.

— Как знать, — сказал Семен.

Тогда я так и не спросила еще раз, что такое диббук. Много позже случайно узнала. Диббук в иудаизме — это «прилепившийся» к тебе дух умершего человека, особенно самоубийцы. Изгнать его, как пишут, непросто — требуется нешуточная процедура вроде экзорцизма. Впрочем, воспринимать это все всерьез, разумеется, невозможно. С годами перестаешь заниматься подобными вопросами. И уже не так волнует, была ли у девушки при жизни свободная воля, кто решил ее судьбу — она сама или Семен. Может, еще до смерти он так поработил ее, сделал такой зависимой, что она прыгнула с крыши по одному его слову, а он и после ее смерти не может от нее отделаться.

22

— Да знаю я этого типа, — вполголоса говорит Хосе, глядя на три маленькие бутылочки пива, которые поблескивают перед нами золотыми пробками. — У нас его называют… счас, я лучше по-русски тебе переведу… — Хосе, блестя кольцами, легонько бьет пальцем по тачскрину. — Ха, у вас он называется икотка. А у нас