Арман, Рейн-Мари, Клара, Мирна и Жан Ги остались в растерянности стоять вокруг картин.

– Ну хорошо, – сказал Гамаш, возвращаясь к полотнам, лежащим на полу. – Здесь его более поздние работы. Питер прислал их в конце весны. Они написаны на холсте, тогда как предыдущие работы, – он сделал три широких шага к сосновому столу, – подаренные ребенку Марианны зимой, написаны на бумаге.

Они выглядели как нечто живое, упавшее с большой высоты. И ударившееся об стол.

Триумфом такие творения не назовешь. Успехом тоже. Или хорошим концом.

Но Гамаш знал, что в этих картинках не было и намека на конец. Они представляли собой начало. Дорожные знаки. Указатели.

Эскимосы воздвигали каменных идолов, которые служили им навигационными инструментами, обозначали их путь. Указывали, куда они идут и где находятся. Путь от дома и путь домой. Инуксуиты – так они их называли, буквально «заменители человека». Европейцы поначалу уничтожали их, потом объявили языческим суеверием. Теперь их признают не только в качестве указателей, но и как произведения искусства.

Именно это и сделал Питер. Его творения были не произведениями искусства, а чем-то бóльшим – дорожными знаками, указателями. Они показывали, где он был и куда двигался. Маршрут его движения, изображенный художественно, эмоционально, творчески. Странные картины Питера были его инуксуитами, они фиксировали не столько место его нахождения, сколько изменения его мыслей и чувств.

Эти картины были заменителем конкретного человека. Душой Питера, вывернутой наружу.

Осененный этими мыслями, Гамаш внимательнее присмотрелся ко всем шести картинам. Что они говорили ему о Питере?

На первый взгляд они казались просто всплесками цвета. На более поздних из них, написанных на холсте, цвета сталкивались еще ожесточеннее, чем на ранних.

– Почему для одних он использовал бумагу, а для других – холст? – спросила Рейн-Мари.

Клара и сама задавала себе этот вопрос. Если откровенно, то все эти «шедевры» в равной мере были порядочной дрянью. Нельзя было сказать, что три картины на холсте написаны лучше и достойны сохранения, а бумажные можно выкинуть на помойку.

– Наверное, тут могут быть два объяснения, – сказала она. – Либо у него не было холста, когда он создавал первые три, либо он знал, что это эксперимент. Не для сохранения.

– В отличие от этих? – Жан Ги указал на картины на полу.

– «Иногда волшебство действует», – процитировала Клара, и Гамаш издал смешок.

– Питер – человек умный, – заметила Рейн-Мари. – Успешный художник. Он должен был понимать, что это не великие творения. И даже не просто хорошие.

Жан Ги кивнул:

– Вот именно. Зачем их сохранять? И не просто сохранять, а еще и передавать кому-то другому и тем более позволять другим видеть их?

– Что вы делаете со своими работами, которые вам не нравятся? – спросила Рейн-Мари у Клары.

– Большинство из них я сохраняю.

– Даже те, которые не удалось спасти? – удивилась Рейн-Мари.

– Даже те.

– Почему?

– Ну, наперед никогда не знаешь. Иногда, в поисках вдохновения, я достаю их и смотрю новыми глазами. Ставлю их набок или даже вверх ногами. Это дает мне иную перспективу. Выпускает на свободу то, чего я не заметила прежде. Какую-нибудь мелочь, которая стоит того, чтобы ее развить. Сочетание красок, ряд мазков – что-нибудь такое.

Бовуар посмотрел на картины на полу. Он не увидел ничего, кроме ряда мазков кистью.

– Ты их сохраняешь, – заметила Мирна, – но не выставляешь.

– Верно, – кивнула Клара.

– Жан Ги прав. У Питера были причины сохранять их, – сказал Гамаш. – И причины послать их ребенку Марианны.

Он подошел к маленьким картинам на потертом сосновом столе.

– На которой из них улыбки? – спросил Гамаш у Мирны. – Губы? Я что-то не вижу.

– Ах да, я забыла. Она здесь. – Мирна указала на картины на полу. – Попробуйте найти сами.

– Ужасная женщина, – попенял он ей, но спорить не стал.

Минуту спустя Мирна открыла рот, но Гамаш остановил ее:

– Нет, теперь уж не говорите. Я сам.

– Ладно, я пока выйду, – сказала Клара.

Они с Мирной наполнили стаканы лимонадом и вышли в сад, а Бовуар остался с Гамашем.

Его бывший босс наклонился над картинами, потом выпрямился, заложив руки за спину, и начал покачиваться с пятки на носок. С пятки на носок.

Бовуар сделал несколько шагов назад. Потом еще несколько. Оттащил от соснового стола стул и забрался на него со словами:

– Отсюда ничего не видно.

– Что ты делаешь? – спросил Гамаш, почти подбежав к Жану Ги. – Немедленно слезай со стула!

– Он прочный. Меня выдержит, – возразил Бовуар, но все-таки спрыгнул на пол.

Ему не понравился тон Гамаша.

– Ты этого не знаешь, – сказал тот.

– И вы тоже не знаете, – ответил Бовуар.

Они уставились друг на друга. Какой-то звук заставил Гамаша повернуться. Мирна стояла в дверях с пустым кувшином из-под лимонада в руке.

– Я вам помешала?

– Вовсе нет, – ответил Гамаш и выдавил улыбку. Потом глубоко вдохнул, выпустил воздух из легких и повернулся к Бовуару, который продолжал смотреть на него недовольным взглядом. – Извини, Жан Ги. Забирайся на стул, если хочешь.

– Нет, я уже увидел все, что нужно.

У Гамаша возникло отчетливое ощущение, что Жан Ги говорит не только о картине.

– Вон она, – указал его зять.

Гамаш подошел к нему и посмотрел.

Жан Ги нашел улыбку. Улыбки.

И Гамаш понял, в чем ошибался. Он искал пару больших губ. Долину, образовавшую гору. А Питер нарисовал множество крохотных улыбок, маленьких долин радости, марширующих по картине.

Гамаш усмехнулся.

Картина от этого не становилась лучше, однако это была первая работа Питера, которая свидетельствовала о наличии у него хоть какого-то чувства.

Гамаш повернулся и посмотрел на стол. Даже эти картины создавали чувство, хотя вряд ли тошноту можно считать эмоцией. Но хоть что-то. От души. Не из головы.

Если это было начало, то Арман Гамаш еще сильнее захотел узнать, куда ведут эти улыбки.

Рейн-Мари улыбнулась.

Гамаш показал ей шествие крохотных губ. Она не сразу поняла, что изображено на картине, но он почувствовал то мгновение, когда это случилось.

Ее собственные губы растянулись в улыбке. А потом и все лицо расцвело.