– Вероятно, он не считал свое положение безопасным, – предположил Гамаш. – Вы об этом подумали, да?

Клара кивнула. Именно это она и чувствовала в глубине души. Питеру нужно было сохранить эти картины в тайне.

Она посмотрела на свой дом.

Но что спрятано в этих странных картинах? О чем они могут рассказать?

– «Стихотворение начинается как комок в горле», – сказал Арман Гамаш, садясь на один из белых пластиковых стульев Рут.

– Ты говоришь словно про клубок шерсти, – заметила Рут. Она плеснула виски в стакан, не предлагая ему. – Как будто какая-то блевотина застряла в горле. Мои стихотворения выверены до последнего слога, каждое чертово слово тщательно подобрано.

Роза спала в гнездышке из одеял рядом со стулом Рут, но Гамаш обратил внимание, что один глаз птицы приоткрыт. И направлен на него.

Это выбило бы его из колеи, если бы он все время не напоминал себе, что Роза всего лишь утка. Ничего больше. Утка, от которой крыша едет.

– Что ж, это сказали вы, а не я. – Гамаш оторвал глаза от утки.

– Правда?

– Правда.

В кухне Рут было много всяких вещей, найденных бог знает где, включая пластмассовые стулья и стол. Включая и бутылку виски, найденную в винном шкафчике Габри. Включая Розу, найденную еще в виде яйца. Как-то пасхальным утром Рут увидела у пруда на деревенском лугу гнездо и нашла там два яйца. Стоило ей тронуть их, как они стали неприкасаемыми для матери-утки. И потому Рут взяла их домой. Все, естественно, предположили, что она собирается приготовить из них омлет. Но старая поэтесса совершила нечто неестественное. По крайней мере, для нее. Она изготовила из фланели маленький инкубатор и поддерживала в нем нужную температуру, поместив его в духовку. Она переворачивала яйца, наблюдала за ними, не ложилась допоздна – вдруг они начнут вылупляться и она им понадобится. Рут даже оплатила счет от электрической компании, чтобы ей не отключили свет. Счет она оплатила деньгами, найденными в доме Клары.

Она молилась.

Роза вылупилась сама по себе, но ее сестра Лилия никак не могла вылупиться. И Рут помогла ей – разбила скорлупу.

И нашла внутри Лилию. Птенец посмотрел в усталые, настороженные старушечьи глаза.

Лилия и Роза породнились с Рут. И Рут породнилась с ними.

Они повсюду следовали за ней. Но пока Роза росла и крепла, Лилия слабела.

Из-за Рут.

Лилия должна была сама выбраться из скорлупы. Этот процесс придал бы ей силы. А помощь Рут ее ослабила. И вот как-то поздней ночью Лилия умерла в той самой руке, которая помогла ей появиться на свет.

Все страхи Рут получили подтверждение. Доброта убивает. Помогаешь другим – подвергаешь их опасности.

– Чего ты хочешь? – спросила она.

– «Стихотворение начинается как комок в горле, ощущение беды, – продолжил цитировать Гамаш, – тоска по дому, тоска по любви».

Рут посмотрела на него поверх хрустального стакана, который она нашла в доме Гамаша.

– Ты знаешь цитату, – сказала она, хватаясь за стакан обеими костлявыми руками. – Это не мое, как тебе известно.

– Это даже не стихотворение, – заметил Гамаш. – Это из письма Роберта Фроста, который объяснял другу, как у него рождаются стихи.

– И в чем твой вопрос?

– Это верно для всех видов искусства? – спросил он. – Для стихотворения, песни, романа?

– Для картины? – подхватила она, глядя на него своими проницательными слезящимися глазами, словно барракуда со дна холодного озера.

– Картина начинается как комок в горле, ощущение беды, тоска по дому, тоска по любви? – спросил он.

Краем глаза он видел, что Роза окончательно проснулась и пристально смотрит на свою мамочку.

– Откуда мне знать, черт побери?

Но под терпеливым взглядом Гамаша она уступила и коротко кивнула:

– У лучших из нас – да. Мы по-разному выражаем себя. Одни выбирают слова, другие – ноты, третьи краски, но все это приходит из одного места. Есть одна вещь, которую ты должен знать.

– Oui?

– Каждый акт творения начинается с акта разрушения. Это сказал Пикассо, и это правда. Мы не строим на старом фундаменте, мы его разрушаем. И начинаем все заново.

– Вы разрушаете все, что знакомо, привычно, – сказал Гамаш. – Наверное, это страшно.

Старая поэтесса не ответила, и он спросил:

– Отсюда и комок в горле?

– Можно спросить тебя кое о чем? – спросила Клара.

Оливье накрывал столы в бистро к обеду. Один из официантов заболел, и у них не хватало рук.

– Ты можешь сложить салфетки? – Не дожидаясь ответа, он сунул ей стопку салфеток.

– Предположим, – неопределенно ответила Клара.

Оливье выбрал из лотка со старинными вилками и ножами парные, потом смешал их. Сначала выбрал, потом смешал.

– Ты не знаешь, куда поехал Питер? – спросила Клара.

Оливье помедлил, держа ложку в руке, как микрофон.

– Почему ты спрашиваешь у меня?

– Вы были добрыми друзьями.

– Мы все были друзьями. И остаемся.

– Но мне казалось, вы были особенно близки. Если бы он кому-нибудь и сообщил, то только тебе, – возразила Клара.

– Он бы сообщил тебе, Клара, – ответил Оливье и продолжил накрывать на стол. – Ты вообще к чему спрашиваешь?

– Значит, он тебе ничего такого не говорил?

– После его отъезда от него не было никаких вестей. – Оливье перестал хлопотать и посмотрел ей прямо в глаза. – Я бы сказал тебе раньше, когда он не объявился. Я бы не позволил тебе мучиться.

Он отобрал еще несколько приборов, а Клара тем временем складывала салфетки. Они обошли один столик, потом другой.

– Когда ты уехал из Трех Сосен… – начала она, но Оливье перебил ее:

– Когда меня увезли.

– Ты тосковал по Габри?

– Каждый день. С утра до ночи. Я не мог дождаться возвращения. Только об этом и думал.

– Однако ты говорил мне, что вечером в день возвращения ты стоял там, – она махнула салфеткой в сторону эркерного окна, – и боялся войти внутрь.

Оливье продолжал накрывать столики, его умелые руки ловко подбирали разномастные столовые приборы и клали их на стол, как полагается.

– Чего ты боялся? – спросила Клара.

– Я тебе уже говорил.

Они перешли к другому столику.

– Но мне важно услышать еще раз.

Она посмотрела на его светловолосую лысеющую голову, склонявшуюся над стульями, словно Оливье совершал некий священный ритуал над пустыми местами.