Но по их лицам он понял, что все усилия были тщетны.

– Это не значит, что в них ничего нет… – Голос Клары смолк.

Глядя на две другие картины на полу, Гамаш вдруг понял, что они обладают каким-то странным свойством: хотя здесь не было никакого очевидного образа, взывающего к чувствам, какие-то чувства они все же в нем пробуждали.

Насколько он мог судить, картины представляли собой просто путаницу контрастных красок.

Почему Питер прислал их вместе с веселой картинкой, изображающей губы? Что он видел в них такого, что ускользало от взгляда Гамаша? От взгляда Клары? От всех остальных?

Какая невидимая эманация исходила от этих картин?

– Жан Ги! – позвал Гамаш.

Бовуар положил хлебный нож и подошел к тестю:

– Oui?

– Помоги мне, пожалуйста. – Гамаш поднял с пола одну из картин. – Клара, можно повесить ее на стену?

С помощью Жана Ги и Гамаша Клара прикрепила картину к стене кнопками-гвоздиками. Та же участь постигла и остальные два холста. Три преступления против искусства оказались на стене.

Все снова отошли назад, чтобы лучше рассмотреть картины.

Потом сделали еще шаг назад. Подумали. Отошли еще. Подумали. Словно в очень, очень медленном отступлении. Или скорбном шествии.

Упершись спиной в стену, они остановились. Расстояние и перспектива не улучшили впечатление.

– Ну все, я проголодался.

Бовуар пошел в кухню и взял блюдо с приготовленными им сэндвичами. Мирна принесла кувшин с лимонадом, и все вместе направились к двери, ведущей в сад. Подальше от картин, в теплый летний день.

На Кларином сэндвиче с ветчиной расселись мухи. Она их не прогоняла. Пусть подкормятся.

Сама она есть не хотела. У нее было что-то с желудком. Ее не то чтобы тошнило, но подташнивало. И не потому, что она что-то съела. Скорее потому, что она что-что видела.

Картины Питера расстраивали Клару. Ее друзья ели и разговаривали, а она думала о картинах.

Когда она впервые увидела их в доме Марианны, они ее позабавили. Особенно та, что с губами. Но здесь, в ее собственном доме, они вызывали какое-то тошнотворное чувство. Что-то вроде морской болезни. Горизонт раскачивался. Произошло какое-то смещение, сдвиг.

Неужели она завидует? Возможно ли такое? Не беспокоит ли ее, что новые картины Питера сигнализируют о важном переломе в его художественных воззрениях? Пусть его картины сейчас не вызывают ничего, кроме насмешки, но не говорят ли они о рождении гения? И на заостренном кончике этой мысли возникла другая: не говорят ли они о рождении художника, более гениального, чем сама Клара?

Она с такой спокойной снисходительностью относилась к Питеру с его мелочной завистью, а чем она лучше его? Да она даже хуже! Завистливая, лицемерная, категоричная. Господи боже…

Но ее мысли устремились куда-то дальше. Что-то еще не давало ей покоя.

Ее друзья оживленно рассуждали о картинах и о том, почему Питер отправил их ребенку Марианны.

– Я задал этот вопрос час назад, – обиженно заявил Жан Ги. – Но меня никто не услышал. Мирна спрашивает о том же сейчас, и все говорят: какой замечательный вопрос!

– Жестокая судьба авангардистов, mon beau, – сказала Рейн-Мари и обратилась к Мирне: – Так что вы думаете?

Пока они разговаривали, Клара держала запотевший, скользкий стакан лимонада и проверяла свои чувства.

– Клара!

– А? – Она посмотрела на Мирну, которая улыбалась, забавляясь ее рассеянностью.

– Ты где витаешь? – спросила Мирна.

– Просто любуюсь садом. Вот думаю, не посадить ли еще душистого горошка – пусть вьется по этой решетке.

Мирна внимательно взглянула на Клару, и ей стало не так весело. Как и большинству людей, Мирне не нравилось, когда ей лгали. Но в отличие от большинства людей она не была готова спускать другим ложь.

– О чем ты думала на самом деле?

Клара глубоко вздохнула:

– Я думала о картинах Питера и о том, какие чувства они у меня вызывают.

– И какие? – спросила Рейн-Мари.

Клара оглядела лица друзей, повернутые к ней.

– Тревогу, – ответила она. – Они меня немного напугали.

– Почему? – спросил Гамаш.

– Потому что я, кажется, знаю, зачем он отправил их ребенку Марианны.

Все подались к ней.

– И зачем? – спросил Бовуар.

– Что делает ребенка Марианны отличным от большинства других людей? – спросила, в свою очередь, Клара.

– Мы не знаем, девочка ли он… – ответила Рейн-Мари.

– …или она мальчик, – закончил Гамаш.

– Бин – ребенок, – сказал Бовуар.

– Верно, – кивнула Клара. – Все верно. Но у этого ребенка есть и другое характерное качество.

– Бин действительно отличается от других, – сказала Мирна. – В семье Морроу, где все должны соответствовать правилам, Бин этому не подчиняется. Питеру, вероятно, близка такая позиция. И он даже хочет ее вознаградить.

– И отправляет эти жуткие картинки в качестве вознаграждения? – спросил Бовуар.

– Вроде того, – ответила Мирна. – Действие зачастую важнее материальной вещи.

– Скажите об этом ребенку, который подвешивает носок в ожидании рождественского подарка, – возразил Бовуар.

– Спросите у ребенка, который получает поощрение в виде наклейки с золотой звездой в рабочей тетради, – сказала Мирна. – Наклейка – вещь бесполезная, но действие бесценно. Символы – мощное средство. В особенности для маленьких. Почему, вы думаете, они хотят получать призы и значки? Не для того, чтобы играть ими или что-то на них покупать. А потому, что они имеют для них определенный смысл.

– Поощрение, – согласилась Рейн-Мари.

– Да, – сказала Мирна. – И подарок от дяди Питера для племянника или племянницы – серьезное поощрение. Я думаю, Питеру близок этот ребенок, дядюшка ему симпатизирует и хочет дать ему понять, что быть не таким, как другие, нормально.

Мирна посмотрела на Клару, ожидая одобрения и наклейки с золотой звездой.

– Возможно, причина в этом, – согласилась Клара. – Но вообще-то, мне кажется, что все гораздо проще.

– Например? – спросил Бовуар.

– Я думаю, Питер знал, что Бин умеет хранить секреты.

Ребенок Марианны хранил тайну своего пола. Несмотря на серьезное давление, оказываемое на это дитя, тайна оставалась нераскрытой. В нее не были посвящены ни семья, ни одноклассники, ни учителя. Никто.

– Питер знал, что его картины будут там в безопасности, – сказала Рейн-Мари.

– Но если эти картины – тайна, почему Питер не хранил их у себя? – спросил Жан Ги. – Разве у него они не были бы в большей безопасности?