«Храбрый человек», – подумала Клара.

– Утром я получил сообщение из Парижской полиции, – сказал Гамаш. – Они съездили в «Лапорт» и поговорили с тамошним Chef des bénévoles[46]. И тот подтвердил, что Питер волонтерствовал у них в прошлом году, но через пару месяцев уехал.

– Зачем лететь в Париж, чтобы волонтерствовать в «Лапорте», и почти сразу срываться с места и уезжать? – спросила Клара.

– Питер поехал туда, потому что это когда-то помогло Винсенту Жильберу, – предположила Мирна. – Винсент приехал в «Лапорт» эгоистичным, незрелым, злобным идиотом. А вышел оттуда святым идиотом.

– Да, это прогресс, – хмыкнул Гамаш. – Немного похоже на страну Оз, в которой Питер – Железный Дровосек, ищущий сердце. Он думал, что найдет его там, творя добро для тех, кому повезло еще меньше. И благодаря этому станет лучше как художник.

– Нет сердца – нет искусства, – заметила Мирна. – Он, вероятно, решил, что если это помогло такому вздорному существу, как Винсент Жильбер, то уж ему-то наверняка поможет. Но мотивы Питера были эгоистическими, им руководило высокомерие. Он мог бы справиться с этими проблемами, если бы преодолел себя, но не выдержал. Отправился искать более действенное средство.

– Иногда волшебство действует, – сказала Клара и с надеждой посмотрела на них. – Вы знаете, откуда это?

Гамаш и Мирна покачали головой.

– Это из фильма «Маленький большой человек», моя любимая сцена, – сказала она. – Вождь Дэн Джордж, старый, больной, чувствует, что его время пришло. Они с Дастином Хоффманом готовят ложе на подпорках, вождь Дэн Джордж забирается туда, ложится и складывает руки на груди.

Клара изобразила вождя, закрыла глаза и подняла голову к затянутым тучами небесам.

– Дастин Хоффман в отчаянии, – продолжила она. – Он любит вождя. Он не спит всю ночь, а утром с восходом солнца подходит к смертному одру вождя и видит неподвижное застывшее лицо Дэна Джорджа. Тот обрел покой.

Клара открыла глаза и посмотрела на своих неподвижных, застывших слушателей.

– И тут вождь Дэн Джордж открывает глаза и садится. Он смотрит на Дастина Хоффмана и говорит: «Иногда волшебство действует. А иногда – нет».

Несколько мгновений ошеломленного молчания, и наконец Мирна и Арман расхохотались.

– Вот что мне напоминают путешествия Питера, – закончила Клара.

– Вы заметили, что мысль о волшебстве все время возвращается? – сказала Мирна. – Вчера мы рассуждали о возвращении Питера в колледж, предполагали, что он искал волшебство юности. А сейчас мы говорим, что он то же самое пытался сделать в «Лапорте».

– Мы говорим так, потому что верим в это. А не потому, что в это верит Питер.

– И все же что-то с ним произошло, – произнес Гамаш, вставая. – Судя по вашему описанию его новых картин, что-то в нем изменилось. Возможно, не в Париже, а где-то в другом месте случилось нечто такое, отчего его подход к живописи изменился полностью.

– Вы куда?

– Позвонить в Шотландию.

Оставив их в саду, он неторопливо пошел домой, размышляя о Питере и Париже. И о его бегстве через всю Европу. Именно так Гамаш и воспринимал действия Питера. Он провел несколько десятилетий, преследуя преступников, и хорошо знал разницу между бегством и поиском.

Гамашу это представлялось бегством. Из Парижа во Флоренцию, в Венецию, потом в Шотландию.

Немалое расстояние для человека, привыкшего к оседлой жизни.

Почему люди пускаются в бега? Вот о чем спрашивал себя Гамаш, кивая на ходу соседям, помахивая рукой в ответ на приветствия. Они бегут, потому что им грозит опасность.

Что, если Питер покинул «Лапорт» по причинам, которые были связаны скорее со спасением его тела, чем души?

Шагая по деревенскому лугу, Гамаш с тревогой думал, достаточно ли быстро и достаточно ли далеко убегал Питер. Или же он прямым ходом несся в Самарру.

– Э-э-э?

– Я спросил, нет ли в вашем районе мест, облюбованных художниками, сэр.

– Обдолбанных художников?

– Э-э-э?

Гамаш стоял в своем кабинете, прижимая телефон к уху, словно чем плотнее прижимаешь, тем легче понять собеседника.

Нет, не помогало.

Он не стал звонить старшему полицейскому констеблю Шотландии. Не стал связываться с секретарями и директорами департаментов. Из собственного опыта он знал, что, как бы информированны и доброжелательны ни были эти старшие офицеры, по-настоящему знали местную обстановку только те, кто каждый день защищал эти места.

Поэтому он позвонил прямо в отделение полиции в Дамфрисе и представился. Понадобилось несколько минут объяснений, прежде чем человек на другом конце провода понял, что звонит не жертва преступления и не преступник.

Похоже, когда Гамаш говорил по-английски, его акцент в сочетании с шотландским ухом генерировал белый шум в виде всякой чепухи.

Констебль Стюарт из Дамфриса смотрел через окно полицейского отделения на выбеленные стены соседних зданий. На стены из серого камня. На викторианские дома красного кирпича. На высокую башню с часами в дальнем углу рыночной площади. На спешащих людей, которых загонял в пабы и магазины холодный дождь.

И старался проявлять терпение.

Пытался сообразить, о чем говорят на другом конце провода.

Обдолбанные? Разве это вопрос к полиции? Потом ему показалось, что он услышал что-то о художниках, но и это тоже было нелепо. Зачем звонить в полицию и спрашивать о художниках?

Может, этот человек не в своем уме? Но он говорил спокойно и рационально и даже немного сердился сам на себя.

Услышав слова «расследование убийств», констебль Стюарт насторожился, но когда он спросил, хочет ли человек сообщить об убийстве, то получил единственный, пока понятный ему ответ.

«Нет».

– Тогда позвольте спросить, чего же вы хотите?

На том конце провода раздался долгий, протяжный вздох.

И затем слова:

– Mon dieu[47].

– Вы сказали «Mon dieu»? – спросил констебль Стюарт. – Вы говорите по-французски?

– Oui, – ответил Гамаш. – А вы?

Он задал этот вопрос по-французски и был вознагражден смешком.

– О да. Je parle français[48].

Наконец-то они нашли способ общения. По-французски. И все благодаря роману констебля Стюарта с француженкой, которая впоследствии стала его женой. Она со временем выучила английский, а он – французский.