почему-то этот висок всегда вызы­вал в ней особенную любовь и жалость.

Ты устал, Сережа? — спросила она. [а глаза ее договорили ос­тальное, что пряталось в душе.]

Да... впрочем я как-то привык к усталости; и больше физиче­ской усталости меня тяготит этот недостаток свободы, эта необходимость делать не то, что хочется.

Елена Ивановна подавила вздох и слегка отвернулась.

В университете опять неспокойно,^- заговорил он,—Наше поло­жение самое дурацкое, пока ничего не выяснилось, мы, разумеется, чи­таем, а уже начинаются враждебные взгляды, свистки...

Елена Ивановна [оторвалась от своих мыслей,] посмотрела на него, стараясь проникнуть в настоящий, не внешний смысл его слов и, точ­но проснувшись, переспросила:

Что ты сказал? Ах, да, об университете! Расскажи, пожалуйста, что у вас там?

[И разговор перешел на общие темы. J

Часы в коридоре гулко пробили пять.

Ну, Лелик, я должен идти, надо пообедать, потом заседание. И завтра я придти не могу.

Она испуганно смотрела на его протянутую к ней руку, не веря, что он уже прощается.

Разве нельзя еще немного? — слабым голосом произнесла она.

Не могу, Лелик, ты же знаешь... Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Потом подошел к маленькой кроватке и, подняв полог, опять молча посмотрел на маленькое пушистое личико. И затем так просто, как будто тут не было ничего особенного, он взял шляпу и вышел...

После его ухода Елена Ивановна несколько минут лежала непод­вижно. В ее счастливой ясной душе что-то смутилось, точно в спокой­ную воду пруда бросили камень, и по ней заходили, разбегаясь, волны... [Такие же неспокойные волны задрожали в ней...] Стемнело, в коридоре уже зажгли лампы, а в палате № 17 было полутемно. Жена портного тихонько напевала:

Тебя серенький волчок, Он ухватит за бочок.

Откуда-то доносился [звонкий] звук перемываемой металлической посуды, сквозь который прорывались голоса и смех. Дневная жизнь в палате и коридоре кончалась, вечерняя еще не началась. А в этом за­тишье, которое приносят с собою сумерки, всегда сильнее говорят темные мысли...

«Полосатка» Феня внесла лампу и в другой руке поднос с чайниками.

Чайку вам испить,— сказала она, расплываясь в своей обычной праздничной улыбке.

Вот, Феня, это отлЙчнй^ что вы принесли чай,— сказала Елена Ивановна, радуясь свету, от которого мгновенно стало светло и на душе.

Спит? — спросила Феня [, у которой твердо установился шаб­лон разговора с матерями].

Да, Феня, и давно уже, с половины второго,— ответила Елена Ивановна, принимаясь за кружку с молоком [.которую Феня поста­вила ей на грудь:];—я уж соскучилась даже.

Придеть время — и встанеть, — поддерживала разговор Феня.

Твоя-то хошь время знает,— заговорила жена портного, говорив­шая ты всем в палате, начиная с докторов и кончая полосатками,— а моей только и дела что [на сиське висеть] сосет... Что, Феня, матушка, чайку-то даешь?

Сию минутую.

Феня приняла кружку у Елены Ивановны и, налив ей ча[й]/о, ушла за ширмы.

П1то это дохтурши сегодня не было? — спросила у ней Тимо­феева.

В пер ц ионной были, женщине одной там руку резали.

Ах ты, страсти! Уж операции эти — беда одна!

Так что же! Порежут это, а потом и заживеть,— объясняла Фе­ня, воспитанная в духе уважения к хирургии.

Заживет! Моя знакомая одна от операции в сырую землю пошла. Не спите? — обратилась она к Елене Ивановне.

Нет, нет!

Елена Ивановна протянулась под полотняной свежей холодящей простыней и, сознавая снова всю полноту и ясность своего счастья, сво­его вновь пришедшего в равновесие настроения, приготовилась слушать рассказы Тимофеевой. Не все ли равно, что та станет говорить? Елена Ивановна будет слушать, изредка вставляя вопросы, будет смотреть на белый потолок, на ясный круг [на нем] от лампы, на маленькие кро­ватки под белыми пологами. Может быть, будет слушать, а, может быть, просто помечтает [под монотонные рассказы], и мечты эти будут не­определенные, глупые, детские, вроде того, что у девочки черные глазки [, и,верно, ей пойдет красный капор]...

А что же у вашей знакомой было? — спросила она.

Рак.

Отчего?

От неприятности. Немцы они; ну, конечно, и приехала к ней сес­тра гостить из-за границы. Он это и поиграй с ней Маленько, а она и увидай, в замочную скважину. От этого с ней и случилось. А стали резать и зарезали до смерти.

Еще станете? — спросила Феня.

Нет, видно убирай, больше не стану.

Феня унесла чайники.

Да, дохтора хоть кого так залечат,— продолжала Тимофеева, зевая.— А вот, кажется, и простое дело от пьянства вылечить, а ведь не могут! Вот и мой-то, как я замуж за ево вышла, два года пил.

Теперь бросил?

Бросил. Дохтора ничего ему помочь не могли; а приехал стран­ник один, я и стала его просить, чтобы к нам пришел, уговорил бы е[в]го. Ну, он стал говорить: нехорошо, мол, Гриша, люди вы молодые и должны вы из-за этого друг друга потерять. Стал ему писание читать, в церковь его водить почаще. Говел с ним раза четыре. Ну, потом Гри­ша и бросил. [Почесть семь лет жил у нас странник этот, обували мы, одевали его на свой счет.]

Тимофеева опять зевнула и продолжала рассказывать о своем первом ребенке, который умер, о мастерской мужа, о том, как вступило... Елена Ивановна закрыла глаза и тотчас же задремала. Действительность смешалась со сном. Тимофеева еще говорила, а ей отвечал Сережа.

Тесно у нас,— говорит Тимофеева.— Тут и мастерская, тут и епальня, такое стесненье!

Нельзя стеснять свободы,— возражает Сережа.

Я и не буду стеснять,— говорит уже Елена Ивановна. —Но ведь она маленькая, как же ты ей объяснишь?

Теперь поздно говорить об этом,— говорит Сережа- Елена Ива­новна не видит его лица, но чувствует, какое оно должно быть недоволь­ное в эту минуту.

Спите?— раздается над ней молодой голос, который тотчас же покрывается тоненьким живым криком: «Ла-а! Ла-а!» Елена Ивановна просыпается всем существом, сон мгновенно отлетает. Над ней стоит стриженая молоденькая бледная девушка [162] в белом переднике [со сме­шно падающими как у мужика волосами]. В руках у нее маленький аккуратно сделанный сверточек, издающий крики.

Покормите-ка своего птенца,— важно говорит барышня, встря­хивая короткими прямыми волосами.

Она следит за тем, как Елена Ивановна взяла девочку, как она, вол­нуясь, устраивала ее у груди, пока та сердито тыкалась в мягкую грудь, сопя носиком, и когда наконец нежная щечка стала мерно вздуваться и опускаться от сосанья, а Елена Ивановна подняла на дежурную свои сияющие глаза,— та невольно спросила ее:

Ну, что, хорошо?

Да.

А не скучно?

Нет, нисколько, —