class="p">Рассказ А. С. Писаревой был, как сказано выше, одобрен Чеховым, отправлен Гольцеву, но по неизвестным причинам в «Русской мысли» напечатан не был.

Сведения об А. С. Писаревой крайне скудны; остаются неизвестными даже ее имя и отчество. С Чеховым она находилась в переписке, но письма к ней Чехова неизвестны. Впервые она обратилась к Чехову по поводу другого своего рассказа; печатаем это письмо полностью, поскольку в нем содержатся единственные дошедшие до нас био­графические данные о Писаревой как писательнице.

«Многоуважаемый Антон Павлович!

У меня так же мало надежды получить ответ от вас, как у бедняка, который пишет Ротшильду; но несмотря на эту безнадежность, вероятно, каждый год несколько та­ких мечтателей посылает свои письма куда нибудь) „в Нью-Йорк" или „в Амери­ку", не узнав даже хорошо адреса, и просят о помощи.

И я такой же мечтатель. Я посылаю вам, многоуважаемый Антон Павлович, мою повесть „ Капочкина свадьба " [159]. Мне 26 лет, я напечатала только три рассказа и не знаю, что выйдет из этого; повесть, которую вам посылаю, была в редакции „Русское богат­ство". В. Г. Короленко не принял ее, найдя ее (его слова) интересной и живо написанной в деталях, но интересной лишь в бытовом отношении. В общем отзыв его был мягок н кончался словами: „быть может, она найдет себе место в другом журнале". Мне хочется надеяться, что повесть будет прочтена вами и что в отрицательном или поло­жительном смысле вы отзоветесь о ней, хочется надеяться, потому что это слишком интересно и важно. Мой адрес: Петербург, Лиговка д. И (До 1 сент. Ст. Мустамяки, Ф. ж. д., дача Березина).

Вас издали уважающая и любящая А. Писарева».

О судьбе рассказа «Капочкина свадьба» далее ничего неизвестно. Одобрен и про­редактирован Чеховым был другой рассказ Писаревой «Счастье», о чем Чехов после правки рассказа сообщил Гольцеву 22 февраля 1904 г. в следующих выражениях: «А. Писаревой, авторше „Счастья* я написал, рукопись ее тебе посылаю» (XX, 230).

Рассказ написан неопытной рукой; особых признаков художественного мастер­ства он не выявляет, но в нем есть искренность и теплота при изображении чувств. Опи­сывается молодая мать, охваченная переживанием счастья. Ребенок записан как «не­законнорожденный»; роженицу посещает в больнице отец ребенка, преподаватель уни­верситета, равнодушный, усталый человек, считающий, что любить своих детей боль­ше чужих — несправедливо. От его речей в ясной душе героини возникает смутное чувство, точно в спокойную воду пруда бросили камень, и по ней заходили, разбегаясь, волны. Но все же молодая мать отдается своим мечтам,—и «мечты эти будут неопределен­ные, глупые, детские, вроде того, что у девочки черные глазки». Вот и весь сюжет рассказа.

Чехов не менял композиции рассказа, ничего не вставил от себя. Его редактор­ская правка свелась к тому, что он сделал весь рассказ компактнее, упрощая текст в тех местах, где предложения были слишком усложнены, жертвуя при этом отдельны­ми деталями. Впрочем, многие детали ему, очевидно, представлялись лишними и не­зависимо от громоздкого построения фраз. Так, он устранил сообщение о том, как был записан на билете отец незаконнорожденной девочки, замечание, что роженица была курсисткой-бестужевкой. Устранены также вульгаризмы в речи больной Тимо­феевой, лишние эпитеты; отдельные неудачные выражения сглажены.

Кроме того, Чехов изъял некоторые фразы, представляющие собою как бы прямое авторское высказывание по поводу изображаемого. Такова, например, послед­няя фраза, прямолинейно передающая основную мысль автора: «Да и не в том ли счастье, чтобы обманываться и не знать будущего?» Эта правка очень характерна для художественных приемов Чехова, который избегал прямых авторских высказываний и советовал другим авторам не писать «о себе» (см., например, выше в насто­ящем томе публикацию писем Чехова к Р. Ф. Ващук). В свое время Чехов писал так: «Художник, должен быть не судьей своих персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем. Я слышал беспорядочный, ничего не решающий разго­вор двух людей о пессимизме и должен передать этот разговор в том самом виде, в каком слышал, а делать оценку ему будут присяжные, т. е. читатели» (XIV, 118—119).

В публикуемом тексте рукописи A. G. Писаревой (ЛБ, ф. 331, 27/17) слова, вычеркнутые Чеховым, заключены в квадратные скобки; слова, вписанные им,—выде­лены курсивом, авторские подчеркивания—разрядкой.

СЧАСТЬЕ

Посвящается дорогой А. К. Острогорской

К Тимофеевой пришли. Кто Тимофеева? — спросила, входя в плат­ную палату № 17, дежурная акушерка[160].

Сюд[ы]а, сюд[ы]а! Мы — Тимофеевы, к нам! — ответила, при­поднимая голову с подушки, крупная рыжая женщина [, широкопле­чая, с большим поднимавшим одеяло животом, точно она не родила вчера, а только должна была родить двойню. 1 Лежавшая ближе к две­рям молоденькая больная [курсистка-бестужевка], казавшаяся со­всем девочкой рядом со своей соседкой, с любопытством посмотрела на дверь. Вошла старая женщина в большом платке и темном подтыканном платье; [за] а с ней [шла, отставая и оглядывалась на первую кровать и на акушерку,] маленькая закутанная девочка. Женщина остановилась в нескольких шагах от кровати; [и] глядя на больную с тем выражени­ем, с каким смотрят на мертвого, [молча] она сморщила лицо и всхлип­нула.

Ну, здравствуй! Чего плачешь-то? Да поди поближе!

Вот тебе булочек...— почти шепотом, сквозь слезы сказала посе­тительница.

[Да куды их? Думаешь, здеся нету? «Полосатка»] Феня в розовом платье и красным бантиком на шее, с [преобладающим у нее] выраже­нием глупой радости на лице, принесла ширмы и закрыла от молодень­кой больной соседей, ас ними и светлое-окно, [с видневшимся в него] в которое видно было голуб[ым]ое осени[им]ее небо[м].

Елена Ивановна (в отделении [как-то] не знали ее фамилии, ребе­нок был незаконнорожденный [и отца его записали в билете для посе­тителей первой попавшейся фамилией Петров или Иванов]) была одна из самых симпатичных [всем] больных, что редко бывает между плат­ными. Она вела себя «первой ученицей», как выразился о ней молодой доктор немец, приходивший в палату каждое утро. Это название так и осталось за ней.

Два дня тому назад без криков, почти молча она родила крошечную [живую] девочку. Было что-то торжественно-радостное, хорошее и дос­тойное уважения в этих молчаливых родах; и это сознавала и акушер­ка, добродушная маленькая некрасивая женщина, и стоявшие полукру­гом молоденькие ученицы, и молодой доктор, державший больную за руку и глядевший на нее с какой-то грустной нежностью. Когда же [это молчаливое страданье] роды окончил [о]мсь, и раздалось сначала точно кряхтенье, а потом тоненький, но живой крик: «Ла-а! Ла-а!», и акушерка виноватым голосом сказала: «Девочка!» (она знала, что Елене Иванов­не хотелось мальчика [,и было как-то совестно за эти терпеливые роды не наградить ее так, как ей хотелось]),— все придвинулись к крова­ти, и у всех было