Когда запись закончилась, Кен выдавил из себя:

– Боже. Ты в порядке, Мерри?

– Со мной все в порядке. Было не так страшно, как казалось тогда.

– Вполне возможно. И все же смотреть на это… Это было по-настоящему жутко.

– Видео пригодится нам?

– Да. Определенно пригодится. Ты уверена, что с тобой в самом деле все хорошо?

– Да, вполне. Просто неприятный день в школе. – Я рассказала ему о том, что мои друзья и миссис Ньюком не смотрели шоу, а тем, кто его смотрел, оно не понравилось, и что ребята постарше смеялись надо мной.

Кен посочувствовал мне:

– Сожалею, Мерри. Но я полагаю, что родители тебя предупреждали: ситуация, скорее всего, будет ухудшаться по мере выхода новых эпизодов. Мне кажется, что в этом году тебе будет тяжело в школе, хотя ты этого абсолютно не заслуживаешь. Людям сложно понять то, чем мы занимаемся.

– Знаю. Я справлюсь. Я – крепкий орешек.

– Да, самый сильный человек, которого я знаю. Только не забывай разговаривать с родителями, с кем-нибудь из школы или со мной, если хочешь, когда тебе будет слишком тяжело. Договорились?

– Договорились. – Мне не хотелось больше говорить о школе. Я спросила: – Вы будете что-то менять?

– В каком смысле?

Я не хотела в открытую спрашивать, вырежет ли он часть, где я говорю, что Марджори притворяется.

– Мое видео. Вы будете его менять?

– Ты имеешь в виду монтировать?

– Да.

– Мы всегда что-то монтируем. Иногда мы сильно режем материал и переставляем сцены местами, если так получается интереснее. Иногда мы просто делаем небольшие купюры или правки, добавляем звуки, музыку или закадровый голос. Но по первому впечатлению кажется, что мы не будем что-то менять в твоей съемке.

Я кивнула. Меня беспокоила мысль, что во время нашего совместного просмотра он не обратил внимания на мои слова о притворстве Марджори. Однако он точно заметит их позже при просмотре с Барри. Присутствовать при этом я не хотела, поэтому со словами «Хорошо. Пока» я метнулась к двери.

– Подожди! Камеру не забывай. – Кен протянул мне камеру. Он пожал плечами, будто бы понимал, что я не уверена, хочу ли я продолжать съемки. А может быть он сам сомневался, стоит ли ему вообще давать мне камеру.

Я в самом деле не хотела больше снимать, однако мне было важно, чтобы Кен продолжал считать меня сильным человеком, поэтому камеру я все-таки забрала. Я зашла в дом и поднялась к себе. Я положила камеру на верхнюю полку моего шкафчика и завалила ее сверху майками. Я зареклась пользоваться камерой в дальнейшем.

Наутро после выхода в эфир второго эпизода я заявила маме, что плохо себя чувствую и хочу остаться дома. Я рассказала ей о боли в животе и высокой температуре, которых у меня вовсе не было (чувствовала я себя нормально). Маме было достаточно дотронуться рукой до моего лба. Вопросов она не задавала, температуру мне не померили. В школу не пошла и Марджори. Она не была в школе всю неделю после выхода первого эпизода.

Долгое и скучное утро я провела у себя в комнате. Я перечитывала старые истории, которые мы с Марджори вписали в книжку Ричарда Скарри. Я посчитала, скольким кошечкам, нареченным Марджори именем Мерри, она пририсовала очки (пятидесяти четырем, как сейчас помню это число). К обеду я спустилась вниз и объявила, что мне уже лучше. Я оделась как репортер из программы новостей, на мне были: черная футболка, черные колготки, соломенная шляпа, один голубой носок и один красный носок, оба длиной по колено (красный носок был обычным, а голубой – с пальцами, так что казалось, что я одну ногу одолжила у Маппетов). Ансамбль довершала красная кофта на пуговицах, которая доставала мне почти до коленок. У кофты спереди были глубокие карманы, куда я положила свой репортерский карандаш и черный блокнотик от Кена.

На первом этаже телевизионщиков не было, но я все же делала записи в блокноте, продвигаясь на кухню. Там был папа. Склонившись над раковиной, он мыл посуду.

В блокнотике я сделал пометку: «Тарелки. Грязные».

– Привет, солнышко. Тебе, похоже, лучше?

– Да. А почему ты не пользуешься посудомойкой?

– Да тут всего несколько тарелок.

Я поджала губы и кивнула. Следующий вопрос:

– А где мама?

– Уехала с Марджори.

Это я тоже записала и подчеркнула.

– Но она скоро вернется. У нас важная встреча… – Он бросил взгляд на часы, встроенные в духовку. – …Ой, меньше часа осталось.

– Я могу присутствовать на встрече? Ведь я репортер, ты же сам видишь? Буду вести записи.

– Нет. Не думаю, что получится. Но, возможно, нам будет что обсудить с тобой после встречи.

– Что именно? Сказал «А» – говори «Б»! – Я занесла карандаш над блокнотом.

– Смешная ты. Сейчас не могу сказать. Мне сначала надо переговорить с мамой и со всеми остальными. Ничего неприятного, обещаю.

– Но я же репортер! Ты должен мне все рассказать.

– Прости, что заинтриговал тебя, но вынужден тебя огорчить, обо всем ты узнаешь потом, хорошо?

– Хм. Не хочу ждать потом.

Папа засмеялся, и, хотя все мое тело передергивало от двух тысяч вольт раздражения, я засмеялась в ответ. В то утро он казался намного более расслабленным и довольным, чем за многие месяцы. Он, в принципе, страдал перепадами настроения. Не было человека, с которым было интереснее и веселее играть, когда он был в хорошем расположении духа. Когда же он был в скверном расположении духа, вокруг него будто сгущались тучи.

Я услышала, как открывается входная дверь. Я все еще лелеяла надежду, что мне позволят принять участие в важной встрече, на которой я смогу делать записи. Раз уж я на месте. Но это была всего лишь Дженн. Она зашла на кухню без особых церемоний. Скорее всего, люди из трейлера заметили по системе видеонаблюдения, что мы с папой общаемся, поэтому Дженн направили присоединиться к нам на случай, если наша беседа будет стоящей с точки зрения проведения съемки.

– Ты уверен, что мне точно нельзя побыть на важной встрече? – Говоря это, я смотрела не на папу, а на Дженн и камеру.

– Уверен. Что хочешь на обед, малышка?

– Макарошки с сыром? – Мой вопрос был попыткой сорвать большой куш. Мама бы отказала мне, напомнив, что я сижу на диете БРЯТ[43] из-за проблем с желудком (которых у меня правда было полным-полно в то время), и приготовила бы мне простой тост, без добавок.