Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что, плохо дело? – тихо спросил Верховский.
– Да не знаю, врачей уже вызвал, – пробормотал Витька. Ерёменко был бледен и едва дышал; ткань рубашки задубела от подсыхающих потёков крови. Ничего, магмедики вылечат в два счёта; это ведь просто рана, не проклятие… – Как же он так? По-дурацки совсем… Будто нарочно подставился…
– Леший знает, – буркнул Верховский. Дима же опытный оперативник, почему так глупо попался?.. – Ты на чары не проверял?
– Нет ещё. Медики пусть смотрят, я по этой части не мастак, – грустно сообщил Витька. – С минусами что делать будем?
– С охраной?
– Не, с… с клиентами. Они там… не то чтобы вменяемые.
Верховский заглянул в соседнюю комнату, тоже полную смрада, но другого – сладковато-горелого. «Клиентов» было трое. Тощая молодая женщина распласталась в кресле; вряд ли её широко распахнутые глаза видели что-то осмысленное. Долговязый парнишка сидел на полу и бестолково открывал и закрывал рот. Вид появившегося в дверях Верховского донельзя его взбудоражил; парень изумлённо икнул и принялся медленно заваливаться набок. Верховский придержал его за плечи и оттащил к ближайшей стене. Третий – похоже, завсегдатай – растянулся на потрёпанном диване и не спешил подавать признаки жизни. Но ведь живой же он?.. Приблизившись, Верховский осторожно протянул руку, чтобы поискать у парня пульс, и замер, как громом поражённый. Длинное синюшное лицо было ему знакомо.
Нет, он знал, конечно, откуда у Хмурого кличка. Все знали, всем было всё равно. Тогда их домашний приятель старательно заметал следы; обнаружить это его пристрастие можно было, разве что силой задрав ему рукава. Истощённое, будто бы вовсе покинутое жизнью существо, глядевшее в потолок воспалёнными глазами, казалось злой карикатурой на прежнего Хмурого. Надеясь леший знает на что, Верховский осторожно позвал вполголоса:
– Эй… Хмурый… Лёха… Слышишь?
Расширенные зрачки дрогнули, беспокойно сместились. Голос потревожил его, но и только.
– Это я. Я, Ноготь. Помнишь меня?
Хмурый, помедлив, качнул головой влево-вправо. Верховский застыл в нерешительности. Что теперь с ним делать? То есть понятно, что: вызывать ещё одну бригаду медиков, чтоб сперва привели в чувство, а потом сдали с рук на руки в минусовскую наркологию, вот только… Что-то не так. Нет, вряд ли скатившийся на социальное дно провинциал стал таким уж ярким впечатлением в жизни Хмурого, чтобы тот помнил его на смертном одре, но всё ж таки…
Медленно, боясь напугать бывшего приятеля, Верховский сжал кулак и вызвал к жизни крохотный язычок пламени. Старый фокус, который когда-то так занимал Хмурого. Это он должен был помнить. Если от его «я» хоть что-нибудь осталось.
Хмурый медленно разинул рот, обведённый болезненной чернотой. В его остекленевшем взгляде не было узнавания – только обычный страх минуса перед магией, слегка смягчённый полусознательным состоянием. Нет. Бесполезно… Верховский поспешно выудил из кармана телефон и набрал номер дежурной бригады. Врачи в главной магбольнице умеют несколько больше, чем их коллеги-минусы; может, совершат небольшое служебное чудо…
Всю последующую неделю он ходил в больницу, как на работу. Врал про оперативную необходимость – дескать, надо допросить свидетелей. Доктора делали вид, что верили, но к пациентам не пускали. Фраза «пока в критическом состоянии» успела набить оскомину. Это было как пароль и отзыв: он спрашивал, можно ли в сто пятнадцатую палату, ему отвечали отказом и говорили, говорили, говорили эти утратившие смысл слова. Леший знает, с какого перепугу ему было не плевать. Наверное, потому, что жаль было памяти о бывшем приятеле. Или потому, что, сложись всё по-другому, он сам запросто мог оказаться на месте Хмурого. Ногтю повезло; в пламени, пляшущем в его ладонях, Лидия углядела когда-то его право на нормальную человеческую жизнь. У Хмурого оно, вообще-то, тоже было, и даже побольше: он ведь жил в квартире, с родителями, учился в институте…
– Мы уже не сумеем ничего сделать, – сказал однажды медбрат, встретивший Верховского у входа в отделение. – Личность пациента полностью разрушена. Можно какое-то время поддерживать организм, но сознание вряд ли вернётся. Лучше поищите других свидетелей.
– Это от веществ? – сумрачно уточнил Верховский.
– Мы полагаем, что не только, – медбрат горько вздохнул. Наверное, недавно тут трудится; знакомые здешние медики все как один обладали непробиваемым цинизмом и очень редко тратили себя на сочувствие. – Пациент вообще ничего о себе не помнит. Коллеги говорят, обычно при подобных… патологиях… сохраняются хоть какие-то фрагменты. Тут – нет. Как будто высшая нежить поработала.
– Понятно, – пробормотал Верховский, хотя, само собой, ни черта не понимал. – Всё-таки свяжитесь со мной, пожалуйста. Когда… если придёт в сознание.
– Да, разумеется. Оставьте номер, я позвоню.
Позвонил. Через два дня, чтобы ровным голосом сообщить, что пациент скончался. Отложив замолчавшую трубку, Верховский несколько долгих секунд пялился безо всякого смысла в пустую стену кабинета, словно искал там потайные чертежи человеческих судеб. Потом его, конечно, одёрнул неунывающий Витька Щукин; кажется, сообщил, что Ерёменко наконец-то пошёл на поправку. Ни сам капитан, ни врачи так и не придумали, что за внезапная немочь поразила его перед ранением. Что-то точно было, а что – леший его знает.
– Я ж говорю, не мог Димка так накосячить, – горячился Щукин. – Эх, понять бы, что оно такое…
– А вы разве задержанных не допросили? – праздно поинтересовался диспетчер Боря. Ему все эти истории – так, разбавить ежедневную скуку.
– Не колются. Даже под присягой. Не знают, и всё тут, – Витька на миг пригорюнился, но тут же снова вспыхнул жаждой справедливого возмездия. – Я ж говорю, там глубже копать надо! Кто-то их
