Я держалась, как крепость под осадой, с Эрвином не общалась, стараясь не попадаться ему на глаза. Я утратила веру в то, что разговор может что-то изменить, и хотя иногда, забывшись, наблюдала за парнем, так и не решилась нарушить молчание. Обида жгла сильней с каждым днём, ведь Эрвин не стремился наладить отношения. Отстранённость Вышнева увеличивалась по экспоненте вместе с его раздражением и злостью. У меня появилась странная зависимость, связанная с ожиданием хоть малейшего потепления с его стороны.

Вечером Добромир подошёл ко мне, когда Эрвина не было рядом. Он признался, что ему осточертела ситуация, когда молчание стало наихудшим вариантом в свете приближающейся гонки. Добромир сказал, что хочет откровенно поговорить с Эрвином. Я не возражала. Пусть попробует достучаться до озлобившегося упрямца.

Мы присели на краю левады. Чемпион спокойно оглядывал окрестности. Вечер выдался безветренный и тихий. Мы смотрели на одну и ту же картину, но каждый из нас видел своё.

Добромир расслаблено любовался наступающими сумерками, слушал стрекот кузнечиков, с наслаждением вдыхая запах луговых цветов. А я заметила Эрвина, который неторопливо двигался по тропинке в леваду.

— Не хочу, чтобы Эрвин меня здесь увидел, — сказала я, увидев мелькнувшую между деревьями рубашку парня, — куда бы спрятаться, не идти же к нему на встречу, — я лихорадочно оглянулась, ища укрытие.

Добромир не стал спорить, он махнул в сторону густого развесистого куста, и я как разведчик в три шага оказалась за ним. Ну, вот, теперь буду подслушивать. Неловко получилось. Вскоре я услышала шаги Эрвина и его покашливание.

— Присядь, хочу поговорить, — заговорил Добромир, наверное, чтобы исключить разговор обо мне. Ведь я тут как тут — и ушки на макушке.

— Вот смотрю на тебя и думаю, — раздался голос Эрвина, — некоторым по рождению даётся всё, о чём можно мечтать, любая прихоть исполняется по щелчку пальцев. Когда одни ломают голову, как добыть кусок хлеба, другие тратят время на размышления о смысле жизни. Я вот почему-то уверен, что ты заведёшь философскую беседу.

— Ты угадал, хотя еды в погребе хватит на всех, — наступила пауза, Добромир собирался с мыслями, — когда я первый раз с большой высоты спустился на драконе, меня как будто разобрали по частям, — заговорил Добромир, не заметив, как скривился Эрвин. Вышнев не ошибся, Добромир захотел поговорить по душам. — Я подумал, что Высотомер с моей высокой оценкой обманул меня. Я испытал страшное разочарование. Я был зол на себя. Чем больше я злился, тем болезненнее были спуски. Я психовал, хотел преодолеть, вытерпеть. Но моё тело отказывало мне в этом. Оно было хозяином, я оказался пленником.

— И что из этого следует?

— Надо разобраться, что с твоим драконом не так? А может с тобой?

— А может с тобой?

— С собой я разобрался. Не сразу, но…

— Случилось чудо! — дерзко воскликнул Эрвин, а я, не удержавшись, тихонько хихикнула.

Я чувствовала, что чемпион завис. Разговор у них получался отвратный. Эрвин, судя по голосу, находился в состоянии тихой ярости, а Добромир пытался не поддаться на провокацию.

— Я сказал себе, стоп. Мир состоит не только из боли.

— Мир состоит из любви, — с трудом сдерживая злость, добавил Эрвин. Похоже, ему до чёртиков надоел пафос Добромира.

— Может и так, — буркнул Светозаров в ответ.

— И полюбил Иолану, — подкинул Эрвин полешек в огонь настроения.

Вышнева не тронуло признание Добромира, он открыто насмехался над ним, высмеивая каждое слово. Попытка поговорить откровенно не перекинула мостик доверия между парнями, но Добромир с чемпионским самообладанием ответил совершенно искренне.

— Я ошибся в Иолане и … заплатил за свою ошибку.

— Не думаю, что ей этого достаточно.

Вечерний воздух принёс прохладу, налетевший ветер всколыхнул траву, звенели цикады, но я чувствовала усталость, как будто брела по бесконечному лабиринту.

— Температура понизилась, — сказал Добромир, — хочешь мучиться, — мучайся.

— В мучении есть смысл, злость придаёт сил.

— Только до определённого момента, — чемпион вернул себе привычную невозмутимость, — поговори с Соней, может у неё есть мысли насчёт Горыныча.

— Башмаки бы не потерять, когда рвану за советом, — ответил Эрвин, и я сжала кулаки.

— А как ты хочешь быть в форме? — спросил Добромир. — Гонщики ведь постоянно находятся в состоянии стресса. Я не говорю про боль. Это… отдельная тема. Но есть еще драки, травмы, страх плохо выступить, проиграть, потерять уважение, титул.

— У меня нет титула, — зевнул Эрвин, — это твои проблемы.

В душе парня засела обида, мы стучались в закрытые двери. А нужен был ключ. Моя малюсенькая надежда на то, что Добромир подберёт ключ, растаяла. Эрвин не желал расставаться со своими убеждениями. Ему требовалось завязнуть по уши, прежде, чем сменить колею и выбраться на новую дорогу.

— Продолжай тренировки, Огненная змея скоро, — поднимаясь, сказал чемпион, — пойдем спать.

Бесполезно говорить с бревном, буду придерживаться молчаливого соглашения не открывать рот.

Поговорить по душам не удалось.

— И тебе спокойной ночи, — буркнул Эрвин, поднимаясь вслед за Добромиром. Когда они оказались за пределами слышимости, я выползла из укрытия и побрела за ними. Маленькая несчастная путница, ищущая выход.

Настроение нашей маленькой группы стремительно ухудшалось. До гонки оставалось совсем ничего. Так долго продолжаться не могло, нарыв должен был лопнуть. После вечернего полета Эрвин подошёл ко мне, не в силах сдерживать эмоции. В небе что-то случилось, и Вышневу сорвало крышу.

— Что ты сделала с моим драконом? — спросил он с такой ненавистью, что у меня подкосились ноги, а сердце разлетелось на куски. Иллюзия любви рухнула в пропасть, жаля меня острыми гранями реальности. Я вынырнула на поверхность из затуманенного любовью разума, морок схлынул. Надеюсь, я смогу забыть этот взгляд.

Когда-нибудь.

За свой самообман я заплатила непомерную цену.

Дрожащими руками сняла фартук. Кулон, подаренный Эрвином, снять оказалось труднее, застежка не поддавалась. Только не плакать. Я справлюсь.

Застежка поддалась, я положила солнечный камень на стол и, пошатываясь, двинулась в леваду, где хозяйничал Добромир.

Перед глазами всё расплывалось, отчаяние отдавало болью в сердце, но я брела к Горынычу, к последней надежде на спасение. Мой дракон любит меня, он не умеет притворяться. Ради чего я мучилась вдалеке от своего чешуйчатого друга? Чтобы Эрвину было легче управлять драконом? Он даже не заметил, что я страдаю, видя, как Горыныч сопротивляется.

Кому я сделала хуже? Чью сторону выбрала? Если Горыныч привык к свободе, его надо отпустить, и плевать, что у Эрвина больше не будет ездового.