Ни Австрия, ни Пруссия не были готовы к войне, но они не считали это важным. Было известно, что никто из командовавших французских генералов не отличался особой предприимчивостью и что общее состояние французского войска было не блестящим. В Вене и Берлине верили хвастливым эмигрантам. Говорили только о «большой военной прогулке в Париж», а генерал и известный духовидец фон Бишофсвердер в Магдебурге полагал, что «армия адвокатов скоро будет рассеяна». Одна важная дама в Майнце просила у эмигрантов подарить ей палец Петиона.

В Бельгии стоял принц Саксен-Тешенский с австрийским отрядом; Дюмурье, главное внимание которого было направлено на Бельгию, решил начать здесь военные действия. Лафайет получил приказание выступить в Бельгию; авангард его должны были поставить два армейских корпуса Рошамбо под начальством Диллона и Бирона; Лафайет двинулся к границе, чтобы ударить на Намура; Диллон и Бирон двинулись на Турне и Монс.

Неизвестно, овладела ли беспричинная паника непривыкшими к битвам солдатами, или, вероятнее, дело объясняется изменой, но когда корпус генерала Бирона натолкнулся на австрийские отряды у Кьервена, по рядам французских войск, пронеслось еще до нападения: «Измена!» Кавалерия устремилась в бегство, привела в замешательство весь корпус, и австрийцы без труда рассеяли его. У Турне та же участь постигла отряд генерала Теобальда Диллона. И здесь кавалерия при диком крике «Измена!» подала сигнал к беспорядочному бегству, причем собственные войска обвинили Диллона в измене и убили его.

Нападение потерпело неудачу, и Лафайет отступил назад. Рошамбо отказался от командования и был заменен Люкнером, место которого в Эльзасе занял генерал Кюстин.

Эти события вызвали во Франции, а особенно в Париже, необычайное возбуждение. Все громко и не без основания говорили об измене. Правда, изменники еще не были известны, но рука их уже чувствовалась. Говорили об «австрийском комитете», как часто называли двор; план этого комитета заключался будто бы в призвании австрийцев. Что такой план существовал, стоит вне всякого сомнения; душой его считали королеву, бывшего министра Бертрана де Моллевилля и Монморена.

Приготовления к государственному перевороту были заметны и внешним образом; кроме швейцарской стражи, королю разрешено было конституцией иметь лейб-гвардию в количестве не свыше 1800 человек; теперь же число ее составляло шесть тысяч. Командование этим отрядом принадлежало герцогу де Бриссаку, любовнику Дюбарри и известному абсолютисту. Поведение двора, ожидавшего серьезного внешнего нападения на Францию, было столь уверенно, он так мало скрывал свои поползновения, что ввиду такой опасности для отечества собрание объявило себя перманентным. Узнав об увеличении численности лейб-гвардии, оно распустило ее и предало герцога де Бриссака Орлеанскому государственному суду.

В этом критическом положении собрание обнаружило много энергии; это была лучшая пора жирондистов. Оно постановило, что священники, уклоняющиеся от присяги, ввиду проявленной ими деятельности, могут быть сосланы на каторгу за агитацию против конституции. Затем, в виду приближающегося празднования годовщины взятия Бастилии, постановлено было образовать возле Парижа для защиты его лагерь на 20 000 человек «объединенных» из провинции. Собрание полагало, что теперь национальная гвардия не представляет уже достаточной защиты. Петион уже раньше жаловался на высокомерное поведение некоторых богачей, называя их «новыми аристократами». Решено было открыть и рабочим доступ в национальную гвардию и вооружить их пиками, так как и жирондисты уже видели, что такой мерой можно будет держать в руках крупную буржуазию, более или менее симпатизировавшую двору.

Но тут снова обнаружились недостатки конституции, потому что король снова заявил свое veto как против декрета о священниках, уклоняющихся от присяги, так и против декрета о лагере «объединенных».

С тех пор короля все стали называть «господин veto”, а королеву «мадам veto».

Общественное возбуждение снова стало очень сильным, и ожесточенная партийная борьба проникла даже в среду правительства. Три жирондистских министра находились в решительном антагонизме со своими товарищами. Ввиду предстоящего заграничного вмешательства в его пользу Людовик снова стал смелее и начал подумывать о том, как. бы отделаться от трех неудобных министров. В это-то время Ролан обратился к королю с знаменитым письмом, которое, по-видимому, сочинено было г-жою Ролан; в нем король призывался к ответу за неутверждение обоих декретов, и к нему предъявлялось требование честно подчиниться конституции. Вся непоследовательность и неясность жирондистов обнаружилась в этом письме. Ведь король, прибегая к veto, действовал согласно конституции. В этом письме надо было требовать отказа от права veto, и тогда это письмо было бы выразителем общественного мнения.

Король был разгневан вольностью Ролана и советовался с Дюмурье, что ему сделать. Дюмурье дал хитрый совет: утвердить оба декрета и уволить трех министров жирондистов. Действительно, таким образом короля нельзя было бы упрекнуть в том, что он уволил министров за их политические убеждения. Дюмурье брал на себя защиту этой меры перед законодательным собранием. Ролан, Клавьер и Серван получили отставку, Дюмурье же получил пост военного министра для того, чтобы в последний момент лишить всякого значения проект лагеря «объединенных».

Собрание встретило Дюмурье бурными выражениями презрения. Но этот удивительный человек совершенно не смутился. Ему кричали, что его отправят в Орлеан (в государственный суд), а этот остроумный и ненадежный человек спокойно ответил: «Хорошо! Там я буду купаться, пить молоко, отдыхать, и все это мне очень нужно!»

Но тут Людовик нарушил обещание, данное им Дюмурье. Он не утвердил обоих упомянутых декретов и так обозлил Дюмурье, что тот подал в отставку и удалился в армию.

После того как Дюмурье подал в отставку, Людовик в бешенстве воскликнул: «Как, этот человек сперва склоняет меня уволить министров за то, что они хотели меня заставить утвердить декреты, а теперь он сам требует их утверждения! Перед кем он хотел этим оправдать себя в том, что не сдержал слова: перед собой или перед другими?»

Король снова призвал министров из среды фельянов. Эта партия все больше сближалась с двором, и глава их Лафайет все более и более унижался, превращаясь постепенно в простое орудие двора. Этот несчастный человек, который, казалось, поклонялся конституции, как фетишу, не выдержал бури событий. Решения его всегда были наименее умными из всех допустимых в каждом данном случае. Он предоставил в распоряжение двора свою подпись на чистом бланке, и вот собрание 18 июля получает подписанное Лафайетом угрожающее письмо, в котором подвергаются критике действия собрания и содержатся угрозы военной силой. Ловкий адвокат, жирондист Гадэ, на основании даты письма доказал, что Лафайет, стоявший тогда с войсками на траншее, не мог написать этого письма и что, вероятно, он предоставил свою подпись в чье-нибудь распоряжение; таким образом, окончательно рассеяно было впечатление, произведенное и без того неважно составленным письмом.

Жирондисты, люди не желавшие сойти с точки зрения парламентарной борьбы, не могли найти никаких средств для устранения столь стеснительного для них veto. Можно было подумать, что в veto они видят единственное препятствие для осуществления дела свободы, как они ее понимали. Тогда им пришла мысль напугать короля возможностью народного возмущения и этим побудить его более умеренно пользоваться правом veto. Они постановили поднять для этого массу предместий и дать им устроить демонстрацию. Предместья, готовые на все, обещали. Петион должен был поддерживать демонстрацию своею бездеятельностью и невмешательством; агитаторы предместий должны были поднять массы. Якобинцы и кордельеры мало или вовсе не участвовали в этой демонстрации, которую они справедливо считали бесполезной и неуместной; только Сантерра и Лежандра удалось склонить к участию. Демонстрация 20 июня была делом жирондистов.