Левая стояла в непосредственной связи с народом через отделение якобинского клуба, через клуб кордельеров. Здесь собирались все энергичные люди и буйные головы, не считавшие речи таким важным делом, как это считал Робеспьер. Главною целью их было сокрушить врагов революции и надолго сделать невозможным возврат к старым порядкам. Только по достижении этой цели они надеялись начать коренное переустройство государства и общества. Этот клуб открыто подготовлял восстание, и там можно было встретить бывшего адвоката Жоржа-Жака Дантона, выдающегося народного оратора. Дантон был очень похож на Мирабо; его звучный голос и смелые обороты речи увлекали за собой массы. Некрасивый, с лицом, похожим на негра, с гигантской фигурой, он скоро стал непременным участником всех народных сборищ. Сегодня он мог быть полон бурной энергии, а назавтра погрузиться в полную бездеятельность и апатию. Говорили, что он подкуплен двором, но, на наш взгляд, нет никаких положительных доказательств этого. Образ действий его не дает никаких оснований предположить, что он находился в сношениях с двором. У кордельеров можно было встретить и Камилла Демулена, смелого оратора 12 июля 1780 года. Кроме того, там бывали Сантерр, командир сент-антуанской национальной гвардии, мясник Лежандр, у которого часто скрывался Марат, Мадьяр, Журдан и другие. Наконец, поскольку Марату не приходилось прятаться, и он являлся в этот клуб. Им тогда овладел уже горький пессимизм, выразившийся в мнении его, «что второе законодательное собрание не менее прогнило, чем первое».

Между тем и парижская коммуна подверглась реформе. Бальи отказался от должности мэра, и Лафайет хотел занять его место. Но при выборах громадным большинством был избран Петион, поддержанный двором вследствие личной ненависти Марии-Антуанетты к Лафайету. Петион принадлежал к жирондистам, был республиканец по убеждениям и пользовался любовью народа. В первом национальном собрании он произнес блестящую речь за свободу негров и не раз с успехом боролся против Мирабо. За то время, когда он был мэром, он не стеснял народных движений, но обнаружил непостоянство и нерешительность. Он и прокуратор муниципалитета Маснюэль были сторонниками Жиронды. В числе помощников Манюэля находился Дантон. Коммуна состояла из 16 администраторов, муниципального совета в числе 32 членов и генерального совета в числе 96 членов.

Но теперь господство начало переходить к 48 секциям, взявшим в свои руки полицию.

Таким образом, в Париже наряду с законодательным собранием появилась новая сила, суверенитет которой исходил из секций. Коммуна стала руководительницей революции в Париже, и двору скоро пришлось почувствовать на себе ее мощную руку.

При таком положении дел нетрудно было предвидеть, что конфликты между законодательным собранием и королем скоро станут неизбежны. Они действительно и начались, как только собрание приступило к работе.

Народ с напряжением ожидал первых действий нового законодательного собрания, предоставив ему на первое время инициативу. Конфликты короля с собранием начались сейчас же. Собрание уведомило короля, что оно составилось. Людовик XVI вполне подчинился руководству двора, думавшего импонировать депутатам своим высокомерием, и депутатов распустили, назначив им явиться на следующий день. Чтобы отомстить за это, собрание отменило титулы «сир» и «величество». Людовик рассердился и объявил, что он не явится в собрание до тех пор, пока решение это не будет отменено. Собрание взяло назад свое постановление. Когда же король явился и занял место, депутаты тоже сели. Ясно было, что собрание не чувствует ни капли доверия к королю, а король полон ненависти к собранию. Отсюда возникли конфликты, которые прекратились только после полного уничтожения королевской власти.

Собрание сейчас же занялось эмиграцией, которая после пильницкой декларации приняла угрожающие размеры. Эмигранты уже могли выставить на границе 60 000 человек. В это время, 10 сентября 1791 года, появился в форме письма на имя короля так называемый кобленцский манифест; в этом письме граф де Прованс и граф д’Артуа писали королю, что все происшедшее во Франции с 1789 года они считают противозаконным.

Этот манифест вызвал возмущение законодательного собрания; в блестящей речи Иснар потребовал решительных мер. «По мере того как росла ваша снисходительность, – говорил он, – росла и дерзость ваших врагов. Они перестанут вам вредить только тогда, когда у них уже не будет средств для этого. Для того чтоб они не победили, надо их победить». 9 ноября собрание постановило: «Кто из эмигрантов не вернется во Францию до 1 января 1792 года, присуждается, как заговорщик, к смертной казни и к конфискации имущества, но без нарушения законных прав не выселившихся жен, детей и кредиторов осужденного».

Король немедленно заявил свое veto против этого постановления, доказав этим перед всеми, что он защищает эмигрантов. Но желая, вполне естественно, ослабить недоверие, которое это veto вызовет в народе, он обратился к эмигрантам с напыщенной прокламацией, в которой призывал их возвратиться. В то же время он написал своим братьям и требовал, чтобы они возвратились для устранения недоверия, как он говорил. Но эти меры только увеличили недоверие, так как все вспомнили, что он проделал такую же комедию и перед бегством в Варенн. Кроме того, и здравый человеческий смысл ясно говорил в пользу того, что если бы королю действительно желательно было возвращение эмигрантов, ему надо было только утвердить постановление собрания. Теперь же невольно возникали подозрения, – и они вполне соответствовали действительности, – что король сочувствует и поддерживает тайные сношения с теми эмигрантами, которых он публично призывает к возвращению.

Новую пищу для конфликта между собранием и королем дал декрет против священников, уклоняющихся от присяги. Собрание считало себя вынужденным выступить против этих агентов всевозможных реакционных интриг и постановило, что священники, уклоняющиеся от присяги, могут быть высланы директориями департаментов и взяты под стражу, где можно, они должны быть смещены и лишены жалованья. Король заявил veto и против этого постановления, которое если и было несколько террористическим, то все же вытекало из общего положения дел. Король сказал даже, что он скорее согласится умереть, чем утвердить такой декрет, и предатель Барнав нашел, что эта фраза имеет очень возвышенный смысл.

В обоих этих случаях значение veto выступило очень ясно. Стало очевидно, к какой массе конфликтов должна привести эта конституция, в которой разделение властей коренным образом противоречило фактическим соотношениям сил, Людовик XVI вполне стоял на почве конституции, когда он прибегал к своему праву veto. Однако король становился в противоречие с стремлениями своего времени, и в одной петиции Камилл Демулен остроумно охарактеризовал значение этого veto в таких словах: «Никакое veto не может помешать штурму Бастилии». Бессмыслие системы конституционного равновесия и непригодность отсрочивающего veto выступали все яснее. Народ быстро развивался в демократическом направлении и скоро перерос то, что создано было учредительным национальным собранием и совсем еще недавно считалось революционным новшеством.