Несмотря на данное согласие, меня не покидали страшныесомнения. Тогда я вызвал в памяти образы Рима, его прекрасных новых зданий ихрамов, потрясающей триумфальной арки в Константинополе, великолепных соборов ицерквей, которые возводили теперь повсюду. Я думал о христианах и их необычныхцеремониях. Пусть пьет и смотрит. Пусть видит все, что угодно, кроме тайн моейжизни.

Я чувствовал его отчаянный голод и испытывал невыразимоеотвращение. Я отказывался заглядывать ему в душу, а встретившись взглядом сАвикусом, поразился необъяснимо торжественному выражению его лица.

Все было кончено. Я дал ему всю кровь, какую мог. Почтисветало, и нужно было, собрав остаток сил, поскорее отправиться в убежище.

Я поднялся на ноги.

Но меня остановил голос Авикуса.

– Может быть, станем друзьями? – спросил он. – Мыс тобой так долго враждовали.

Маэл, еще не оправившийся после тяжелых увечий и неспособный обсуждать какие-либо проблемы, посмотрел на меня взором обвинителя ис трудом произнес:

– Ты таки нашел в Египте Великую Мать. Я увидел ее в твоемсердце, когда пил кровь.

От ярости и потрясения я буквально остолбенел.

Что делать? Убить его теперь же? Уничтожить это бесполезноесущество, пригодное лишь на роль учебного пособия, наглядно демонстрирующего,как вернуть к жизни расчлененного вампира? Завершить дело, начатое пьянымисолдатами?

Но я промолчал и, конечно, ничего не сделал.

Сердце мое превратилось в ледяную глыбу.

Авикус неодобрительно покачал головой, показывая, что крайнеразочарован и расстроен.

– Благодарю тебя, Мариус, – печально и устало сказалон, провожая меня к воротам. – Что было бы, откажись ты мне помочь? Я внеоплатном долгу перед тобой.

– Никакой Великой Матери нет, – ответил я. – Атеперь прощай.

Мчась по римским крышам к собственному дому, я твердо решилрассказать им правду.

На следующую ночь я, к своему великому удивлению, обнаружил,что стены библиотеки чисто побелены. Я и забыл, что велел слугам освободить ихот росписей, но, увидев горшки, полные свежих красок всевозможных оттенков,вспомнил свои указания.

На самом деле я только и думал что о Маэле и Авикусе и,должен признаться, был заинтригован удивительным сочетанием цивилизованныхманер и скромного достоинства, в полной мере проявившимся в Авикусе, носовершенно не свойственным Маэлу.

Маэл навсегда останется для меня варваром, безграмотным,неотесанным, но прежде всего – фанатиком, ибо не что иное, как его фанатичнаявера в Бога Рощи, привела меня к гибели.

Справедливо рассудив, что единственный способ выбросить изголовы обоих соплеменников – это расписать обновленные стены, я немедленнопринялся за работу.

Я не обращал внимания ни на гостей, которые, естественно,уже пировали, ни на тех, кто входил и выходил через открытые ворота илипрогуливался по саду.

Видишь ли, к тому моменту я уже не испытывал остройнеобходимости в крови, и, хотя в этом отношении по-прежнему оставался хищником,частенько отправлялся на поиски жертвы лишь поздней ночью или ранним утром, ато не охотился вовсе.

Итак, я принялся за фреску. Не тратя времени на обдумываниесюжета и разметку, я начал неистово покрывать стену огромными сочными мазками,воссоздавая все тот же сад, который не давал мне покоя, и тех нимф и богинь,что были столь хорошо знакомы моему внутреннему взору.

При всем желании я не смог бы назвать по именам обитателейэтого необыкновенного сада. Они могли быть созданы воображением Овидия, сойтисо страниц Лукреция или слепого поэта Гомера. Мне было все равно. Я забывал обовсем, изображая воздетые руки и изящные шеи, овальные лица и развевающиеся налегком ветерке одеяния.

Одну стену я выделил под колонны и украсил их вьющимисялозами. Другую расписал стилизованными растительными орнаментами. А третьюразделил на несколько небольших участков, намереваясь каждый из них посвятитьопределенному божеству.

Тем временем дом до отказа заполнился шумным народом, и некоторыеиз моих любимых пьянчуг постепенно добрались до библиотеки и застали меня заработой.

Мне хватило ума умерить свой пыл, дабы не перепугать ихпротивоестественной быстротой движений. Но в остальном я не отвлекался, и лишьв тот момент, когда один из музыкантов зашел поиграть мне на лире, я понял,насколько безумное впечатление производит мой дом.

Вилла полна гостей, наслаждающихся вином и трапезой, ахозяин, надев длинную тунику, расписывает стену! Занятие, подобающееремесленнику или художнику, но никак не римскому патрицию.

Абсурдность ситуации заставила меня рассмеяться.

Один из молодых гостей, восхищенный моим талантом,воскликнул:

– Мариус, ты нам не говорил об этом ни слова! Мы и неподозревали!

– Я и сам не знал, – уныло ответил я, продолжая работу.Белое пространство под моей кистью стремительно уменьшалось.

Так я продолжал работать несколько месяцев и даже добралсядо обеденного зала, где гости, глядя на мой труд, подбадривали меня шумнымивыкриками. Ни одно из моих творений меня не устраивало, да и их, похоже, ввосторг не приводило.

Богач, собственноручно расписывающий фресками стенысобственной виллы, представлялся им не более чем забавным и эксцентричнымчудаком. В бесчисленных советах, данных спьяну, толку не было. Образованныелюди знали легенды, в которых я черпал вдохновение, и любовались их воплощениемв красках, а молодежь пыталась вовлечь меня в споры, но я решительноотказывался.

И все же больше всего я любил рисовать просторный сад, неотделенный никакими границами от нашего мира, от танцующих гостей и склонившихветви лавров. Знакомый сад. Я воображал, что смогу укрыться в нем хотя бы вмыслях.

В тот непростой период я не рисковал посещать святилище ипредпочитал покрывать росписью стены собственного дома.

Время шло, и древние боги, оживавшие на моих стенах, быстроисчезали из римских храмов.

В какой-то момент Константин объявил христианствоофициальной религией империи и запретил язычникам поклоняться древним богам.

Думаю, Константин не хотел силой навязывать кому бы то нибыло религиозные предпочтения. Но так уж вышло.

А я рисовал беднягу Бахуса, бога вина, и его беззаботныхпоследователей, рисовал блистательного Аполлона, преследующего отчаявшуюсяпрелестницу Дафну, которая предпочла превратиться в лавровое дерево, но непокорилась божеству.