– Они не понимали, что у них нет шансов, когда шли туда свататься?

– Они странные. Отец не знает русского, сын дурачок, который даже нормально говорить не может. Они о таких вещах не думают. Просто пошли к нему дочь просить, а он их прогнал, говорят, чуть ли не палкой.

– Вы думаете, такие простые люди могли совершить такой… ужас? – Я пытался подобрать наиболее правильное слово, описывающее резню в доме Гамзатовых.

– Не могли, но откуда знать. Мальчик же больной.

– Вы говорите, мальчик. В смысле, он ребенок или что?

– Нет, ему лет двадцать, наверное, но у него мышление… он отсталый в развитии.

– Может, вы еще кого-нибудь подозреваете? Мы с Зауром в хороших отношениях. Я могу вечером позвонить ему, сказать, что кое-что раскопал. Он меня послушает. Расскажите обо всех, кого вы подозреваете.

– Не знаю больше никого. И никого не хочу подозревать. Я хочу, чтобы Али отпустили, потому что он самый добрый человек… – Она опять расплакалась. – Я не знаю… не знаю! Не знаю, кто мог это сделать! Но точно не Али… Я не хочу никому зла и ни о ком не скажу, потому что Аллах все видит и слышит. Я не хочу, чтобы кто-то пострадал из-за моих слов. Даже этот наркоман – сын Абдурахмана, даже дурачок Гасан, если они ни в чем не виноваты, лучше пусть Аллах меня и Али за наши грехи покарает, чем невиновных… – Она открыла дверь, вышла из машины и, пряча лицо, направилась к своим воротам, не попрощавшись.

Я несколько минут просидел, не трогаясь с места. Обдумывал все, что она сказала. Слабоумного мальчишку и его отца можно было отбросить сразу, хотя, будучи знатоком детективов, я понимал, что, если следовать законам жанра, самый нереалистичный вариант часто оказывается верным. Кайфарик – более перспективная версия, ведь речь шла об оскорблении целого рода, но копить обиду и планировать месть целый год? Это слишком. С другой стороны, он мог просто ждать, пока они приедут. Наконец, был еще бытовой конфликт, вопрос воды, но кто, черт возьми, будет вырезать целое семейство из-за такой мелочи? Конечно, тут что-то большее. Тут ненависть, может быть, месть, настолько слепая и ядовитая, что довела человека до такой дикости. Если не учитывать карьеру Хабиба, о которой я ничего не знал, единственный вариант – это Али. Старый, мрачный, опытный охотник, просидевший в тюрьме из-за ошибки полицейского больше десяти лет, лишенный нормальной жизни и семьи, опозоренный навсегда. Такой человек мог скопить очень много ненависти и имел достаточную мотивацию, чтобы совершить это. Мог спланировать все, чтобы защитить себя, и, если не учитывать его пропавший нож и явный мотив, пока что он был защищен. Однако, по законам драматургии, такой человек не строил бы планов. Он бы совершил задуманное и покончил с собой или сдался. Ему вроде бы нечего терять. В чем смысл дальнейшей жизни? Опять тюрьма? Если говорить об Али в контексте его виновности, зачем ему все отрицать? Зачем прятать нож? Зачем со слезами на глазах удивляться вскрывшимся фактам? Зачем бояться взглянуть на фотографии, на которых изображены совершенные тобой злодеяния?

То есть все в этом деле указывает на охотника Али, кроме его собственного характера. А может, у него вообще раздвоение личности? Может, он не знает, что бодрствует по ночам? Что его телом управляет другая личность?

– М-да… – выдохнул я, завел машину и выехал на главную дорогу.

Мой план оставался прежним – вернуться домой, и я ему последовал.

Если не учитывать подъем к дому Хабиба Гамзатова в конце села, в целом главная дорога была почти ровной. Из точки в центре спокойно можно было разглядеть ее начало. И я видел его, видел выезд, который был лучиком света в конце очень темного туннеля. Машина медленно везла меня к нему. Я услышал утренний азан, накрывший все село, но все, что нужно было сделать мне, – это выехать из села и перевернуть эту страницу.

Я видел, как местные жители выходят из домов и, сонные, идут по улице. Каждый, с кем я равнялся, обязательно должен был взглянуть на водителя – на меня. Вроде я не единственный гордый обладатель четырехколесного транспорта в селе, но почему-то всех интересовало, кто за рулем. Иногда я встречал столь пристальные взгляды, что от неловкости слегка кивал, чтобы это выглядело как уважительное приветствие. Я проехал дом Абдурахмана, проехал кафешку, в которой попробовал прекраснейшие ботишал, но из-за своего состояния не сумел ими полностью насладиться. Затем показались высокие красивые кованые ворота, в которые входили люди. Мечеть. Но в моих планах не было посещать утреннюю молитву, тем более что в этом деле я не слишком хорош. Мне, конечно, доводилось ходить в мечеть, но всякий раз возникало чувство, что я все делаю не так, как-то слишком скованно. Мне было стыдно и неудобно, я не ощущал, что нахожусь в месте душевного успокоения, скорее, наоборот. Начинало казаться, что каждый прихожанин наблюдает исключительно за мной, прожигает меня взглядом, анализирует мои действия и, может, даже мысли. Высказывает сомнения относительно искренности моей молитвы соседу… А все, что мог я, – это с невинным лицом выбрать верное направление и, если не собьюсь, совершить нужное количество ракатов.

И все же я остановил машину, каким-то образом высадил себя из нее и пошел в мечеть. Я не самый религиозный человек, но иногда на меня накатывают приступы суеверности. Если брать в расчет все, что со мной произошло с того момента, как я завернул в это село, – что, возможно, я находился в одной комнате с больным маньяком, увидел настоящие и очень к месту выстрелы в воздух, ощутил на себе гнев толпы, – мне в целом повезло остаться целым и невредимым, хотя насчет психологического состояния не факт. И сейчас я собирался выехать на одну из худших дорог республики, засыпанную снегом, с многокилометровыми лавиноопасными участками, поэтому я решил не искушать судьбу и все-таки совершить утреннюю молитву. Мало ли, вдруг в дороге что-то случится. Если выбирать между смертью после молитвы и смертью без молитвы, то первый вариант определенно лучше. Вдруг на весах судьбы это будет решающая щепотка в мою пользу? А может, кто знает, молитва меня и убережет. Лицемерно, конечно, но что поделать, какой есть – такой есть.

Всякий раз, входя в мечеть, я руководствовался