Ты не сказал мне, и я могу только строить догадки. Оценивая все, что знаю, я догадываюсь, что тебе пришлось ради меня пройти через тяжелые, может быть, даже невероятно тяжелые испытания. Я заметила, как они подорвали тебя. Извини меня!

Мне пора заканчивать, хотя я могла бы написать еще много и много для тебя. Но нужно ли это тебе? Дочитал ли ты до этого места или клочки моего письма давным-давно разорваны и брошены в урну?

Я встаю перед тобой на колени, чтобы сказать тебе самые важные слова.

Поверь мне!

Прости меня!

Я люблю тебя!

Родион, любимый…!

Прощай!

Твоя Арина»

XVII

Июнь находился в зените, когда Родион выписался из больницы. Сказать, что он с удовольствием покинул больничные стены, было бы не совсем верно. Несмотря на прекрасную летнюю погоду, расцвет природы, настроение его никак нельзя было назвать безоблачным. Он не видел ничего летнего, время для него замерло. Еще будучи в больнице, идя на поправку, он старался больше гулять, просто сидеть на скамейке и слушать шелест листвы. Днем и вечером в своей палате, где, кроме него, было еще двое мужчин, текла вереница бесполезных и бесконечных разговоров «о жизни», которые на следующий день уже и не вспомнить. Дневной сон, вечерний чай, и на завтра то же самое. Ночью ему плохо спалось, он выходил в коридор, вставал или садился возле открытого окна и слушал пение ночных птиц.

Врачи сказали, что у него сотрясение головного мозга, перелом костей носа и еще какие-то выявленные ими нарушения. Даже после выписки они рекомендовали ему покой, избегание моральных и физических нагрузок. Он принимал все процедуры и медикаменты, но при осмотре лечащий врач задавала вопрос: почему он в таком подавленном состоянии? Не зная, что ответить, Родион молчал и пожимал плечами. Врач это комментировал так: «Я лечу тело, душу не лечу. Об излечении души сам подумай».

Почем так происходило с ним? Потому что он чувствовал, что потерял такое важное, такое необходимое ему ощущение радости от того, что с ним его любимая. От нее больше не было никаких вестей. Прочитанное не единожды ее письмо он не только не порвал, не уничтожил, а, наоборот, хранил. Ведь это ее письмо, ее почерк! Он выучил его наизусть почти сразу, но весь смысл письма осознал лишь через время. Одно он знал наверняка – они должны были объясниться лично. Тогда, пожалуй, Арина осталась бы. Но Родион не знал всего, всех нюансов, которые влияли на нее в момент принятия решения об отъезде, поэтому и судить ее за этот поступок не мог.

Была и другая причина его не особенного стремления домой. Сестра Агнесса угасала. Мать, навещавшая Родиона, со слезами рассказывала, что происходит с сестрой. Он понимал, что дома царит гнетущая атмосфера. Ясно, что исправить ничего невозможно, и по возвращении он должен не просто наблюдать происходившее дома, но и нести бремя страдания за Агнессу – иначе он не мог. Она его сестра, родная, такая светлая, такая открытая всему миру!

Как бы то ни было, он пришел домой. Тщательно вымылся, поел домашней еды, от которой успел отвыкнуть и соскучиться. Как он и ожидал, домашний настрой подавлял любое светлое чувство, которое они по договоренности должны изображать в присутствии Агнессы. Она же сама была капризна, не понимала происходящего с ней, устала от этого состояния. Взрослые члены семьи понимали все это, и их жалость к Агнессе выражалась в их взглядах, слезах, поступках. Но в то же время они не могли демонстрировать ей эту жалость, чтобы не угнетать. Они старались дарить ей все сердечное тепло, какое могли. Через три дня после возвращения Родиона врачи рекомендовали родителям госпитализировать Агнессу, что и было сделано. Мать осталась с ней в больнице, но могла свободно приходить домой.

На следующий же день после выписки Родион пришел к тем самым дверям, где жила Арина. Дверь оказалась заперта. Он попробовал заглянуть через окно в комнату, но смог разглядеть только признаки нежилого помещения: кровать стояла без белья, никаких признаков человека. Он воткнул в щель между дверью и косяком мелкую щепку, чтобы определить, бывает ли кто-нибудь в комнате: если бы щепка выпала – значит, дверь открывалась. Он приходил к двери несколько дней – щепка оказывалась на месте: дверь не открывалась.

Оставшись дома втроем – отец, младший брат и он сам, – они вели размеренный образ жизни в тяжелом ожидании худшего. Они уже оставили надежды и готовились принять самое горькое известие об Агнессе.

И это известие пришло – Агнессы не стало в один из дней конца июня.

Теперь гнетущий климат семьи сменился скорбью. И если до этого времени они стеснялись своих слез, то сейчас слезы стали их постоянным спутником. Пока душа еще оставалась в Агнессе, они не могли осознать того, что произойдет и что предстоит им вынести. Но вместе с этим во время ужина они в один голос соглашались с тем, что для нее в том неизлечимом состоянии, которое было, ее уход – единственный путь к избавлению от мучений. «Она отмучилась», – говорили они.

Прощание и церковное отпевание проходили в солнечный и по-особенному жаркий летний день. Под сводами церкви, где собрались родственники, друзья и знакомые семьи, разносился гулкий голос священника. Внутри стоял странно прохладный, но душный воздух. Родион стоял, слушая довольно длинную речь священнослужителя.

Он вспоминал сестру, ее смех, занятия школьными предметами, думал об угасших теперь надежд на нее будущность… Он с каждой минутой этого горестного часа все сильнее и сильнее нагнетал на себя горечь того, что с Агнессой уже ничего нельзя изменить, потому что это не в силах человеков. Все, чего он мог желать для нее, – это покоя в том, другом, мире, в котором очутилась ее душа.

Родион до такой степени нагнал на самого себя печаль, что ему стало плохо, закружилась голова, возникла слабость. Вероятно, что в добавление к скорбному состоянию давали о себе знать полученные травмы. Но он не хотел привлекать к себе внимание. Пару раз выходил наружу на площадку перед церковью. Часы показывали двенадцатый час, солнце палило, и на площадке казалось еще хуже, жарче, чем в тени церкви. Вернувшись после второго выхода, он просто сел на скамейку возле стены. Священник заметил это и комментировал: нужно иметь силы, чтобы отдать последнюю дань покойной, выдержать на ногах, а не потакать своим слабостям. Тогда Родион поднялся и еле-еле достоял еще несколько минут до конца