Это было добрейшее, нежнейшее и всепрощающее существо.

Навещая его, я часто приносила цветы, которые он любил. Однажды подарила мимозу.

– Вы знаете, Любочка, Михаил Булгаков не любил эти цветы.

– Но это ясно из его романа, – сказала я.

– Нет, не ясно, – возразил Георгий Степанович. – Мастер – это образ, а Булгаков действительно не любил мимозу. Я сам видел, как, выходя после премьеры из театра, он вытащил её от букета и выбросил в урну.

Георгий Степанович блестяще знал французских драматургов. Иногда, по моей просьбе, читал отрывки, красиво грассируя по-парижски: «O гаде! o dеsеspoir! o viеillеssе еnnеmiе!» Или вдруг, съёжившись и став в два раза меньше ростом, с подёргивающимся лицом и судорожными движениями рук читал монолог короля Лира на староанглийском языке надрывно, со слезами, едва переводя дух.

Засиживались за полночь. Его жена, виновато улыбаясь, говорила:

– Он же завтра все равно в пять утра встанет.

– Если бы тебя девятнадцать лет будили палкой по пяткам, ты бы, душа моя, ещё раньше вскакивала, – грустно улыбаясь, оправдывался Георгий Степанович.

Иногда бесшумно открывалась дверь и входил всеобщий любимец, чёрный кот Антон – единственное здоровое, молодое и вполне благополучное существо в этом доме. Вскочив на стол, кот ластился к хозяину. Лицо старика освещалось улыбкой, он начинал суетиться, рыться в ящиках стола и, достав варёное яйцо, скармливал его коту, приговаривая:

– А кто это к нам пришёл? Вот мы сейчас яичко покушаем.

– Не дай Бог Гоше пережить Антошку! – говаривала при этом его жена.

Старик не пережил своего любимца. После его смерти кот исчез из квартиры и больше никогда там не появлялся.

* * *

После ареста его роскошная библиотека была конфискована.

Вернувшись в 1956 году из лагеря, Георгий Степанович за пропуск в секретные отделы библиотеки им. Ленина писал диссертации партийным бездарям. И радовался, когда попадались книги с его фамильным экслибрисом. Он был уверен, что после его ареста библиотеку сожгли.

По моей просьбе во время нашего с отцом визита Георгий Степанович рассказал следующую историю.

Был у них в колымском бараке молодой красивый актёр из Прибалтики. Летом 1937 года он приехал с труппой на гастроли в Москву. Решил как-то прогуляться и очутился на Красной площади. Шёл он, радуясь жизни, думая о своей невесте и предстоящей свадьбе. Вдруг кто-то обратился к нему на ломаном русском языке. Иностранец. Спрашивает, как пройти к Третьяковке. Перешли на немецкий. А ночью к актёру пришли в гостиницу три чекиста, подняли с постели, увели полусонного на Лубянку.

По наивности он пытался доказать, что это сущее недоразумение и ни с какой немецкой разведкой не связан. Попав на Колыму, свято веря в свою невиновность, задумал побег. Как его ни отговаривал Георгий Степанович, как ни умолял, упёрся актёр: «Убегу. Лучше смерть, чем такая несправедливость». И побежал. Только оттуда никто далеко не убегал. Быстрёхонько нагнали, избили, притащили в лагерь. Наутро выстроили шеренгой весь барак и потащили сквозь строй несчастного юношу. За спинами его товарищей стояли вертухаи. И все били актёра. А был он всеобщим любимцем.

«И я ударил, – сказал Георгий Степанович. – Чёрный ангел всегда просыпается в человеке от страха. До конца строя актёр не дошёл, умер от разрыва сердца. Было ему двадцать пять. Помню, жаловался мне по ночам: “Очень, Гоша, меня мои мужские потребности мучают. Спать не могу. Всё время об этом думаю”».

На следующий день, чтобы отбить у нас любовь к свободе, барак полным составом загнали в яму. Приказали пригнуться, чтобы головы были вровень с краем. Чуть расправишь затёкшие ноги – прикладом по голове. Старались поддержать друг друга, но какие силы после десятичасовой работы на лесоповале, на морозе, при постоянном голоде? Мне было особенно тяжко – рост под два метра. Получил несколько раз по голове прикладом, и такое меня зло взяло. Вспомнил я своего забитого до смерти молодого друга и, когда вертухай замахнулся на меня в очередной раз, я за приклад схватился и его вместе с винтовкой стащил в яму.

Били меня тогда пятеро, пока не устали. «Что ж вы, братцы, своего, православного?» – спрашиваю, а они ещё пуще. Здоровый я был. Таких они не любили.

Наутро повели нас на лесоповал. Чувствую, не вытяну я сегодняшний день, смерть моя близка, ждёт своего часа. Гнали нас в тайгу в сорокаградусный мороз, и никто не знал, вернётся в лагерь или нет. Десять километров туда и обратно под строгой охраной. Рабочий день – десять, двенадцать часов. Одежонка лагерная, известно, «не в сугрев, а в прикрыв». Пришли на участок. Товарищи приступили к работе, а мне совсем после побоев неможилось. Лёг я под какой-то ёлкой, двинуться не могу. Решил перед смертью о душе подумать. Там меня упавшей сосной и накрыло. Перебило стволом кость на ноге – верная смерть. Если охрана увидит – в кусты и ножом по горлу. Был среди заключённых врач из Москвы, подбежал, быстро наложил самодельную шину. Посадили ветки с сосен срубать. Как пора возвращаться настала, взяли меня под микитки и потащили. Так все десять километров до лагеря несли. Вертухаи не заметили, крепко выпивши были. Многие там спились за годы службы. Прятали меня под бельём в бараке, пока не научился снова ходить. Вот вам и загадочная русская душа!»

Я спросила Георгия Степановича, был ли он троцкистом.

– Не был, – ответил он. – Как театральный критик, много писал о Мейерхольде. Только не это была причина моего ареста. Домработнице очень нравилась наша пятикомнатная квартира в центре Москвы, а её муж работал в Комитете. Их дети до сих пор там живут.

Отец стариком был очарован. Стали прощаться. Георгий Степанович рвался нас проводить. Я его удерживала, памятуя о том, что у подъезда ждёт правительственная «Волга».

По дороге домой отец охал и ахал по поводу судьбы старика. Движимый благородными порывами, обещал помочь перебраться в лучшую квартиру. Я молчала, зная, что завтра он о своём обещании забудет.

* * *

Когда наш младший сын Андрей был маленький, он дружил с соседской девочкой Ниночкой. Её семья жила этажом ниже, и он часто ходил к ней в гости. Бабушка Ниночки уже сильно в возрасте, была родом из Сибири. Однажды она поведала свою историю:

– В наше село прибыли поселенцы, бывшие политзаключенные.

Я в то время была уже вдовой и воспитывала двоих детей. Ко мне в дом пристроили москвича Сергея Петровича. Жилец был очень болезненным, и я ухаживала за ним. А когда ему пришёл срок возвращаться в Москву, предложил:

– Поехали, милая, со мной.