что-то серьезнее, чем желание изгнать меня из Москвы. Но что именно, понять было трудно. Я мучилась, не спала ночами. Спросить было не у кого, посоветоваться не с кем. Но тут ситуация начала проясняться.

Однажды молодой симпатичный человек положил передо мной лист бумаги и сказал:

– Пишите.

– Что писать? – спросила я.

– Всё, всё, – весело ответил он.

– Вы это всерьёз?

– Вполне.

– Я доносов не пишу.

– А я и не прошу писать доносы. Пишите только то, что знаете.

– У вас вообще есть понятие, что такое еsprit dе сorps (честь офицера)?

Он вскинул на меня удивленный взгляд.

– Ах, простите, – могла ли я предположить, что вы не говорите по-французски?

Меня продержали в комнате два часа, после чего я вернула им пустой лист. Взглянув на него, он сказал, явно теряя терпение:

– Ну хорошо. Напишите, что вы отказываетесь давать показания.

– Да вы в своём уме? – возмутилась я. – Какие показания? На кого? На родного отца? На дядю – генерального секретаря?..

В одной из бесед с комитетчиками я пожаловалась, что у меня пропадают ценные вещи.

– Понимаю ваших оперов, укравших мой перстень, – сказала я. – Он денег стоит, хотя для меня он был бесценным. Фотографию моих родителей, я так полагаю, ваши ребята взяли на память. Вы бы прислали кого-нибудь поприличнее, а то всякая шваль по комнате болтается. Никакого уважения к племяннице генерального секретаря.

– Я у вас ничего не крал, – оскорблённо заметил товарищ.

– Возможно, вы сами и не крали, но всё это в конечном итоге попадало в ваши руки, – неосторожно сказала я.

Он взял стакан с водой и выплеснул мне в лицо, из чего я заключила, что нервишки его совершенно разболтаны.

– Это неучтиво с вашей стороны, – сказала я.

Холодная вода меня, однако, освежила. Я снова была в форме и приготовилась обороняться. Но боевой дух мне не пригодился. Неожиданно я была выдворена за дверь. Такое бесцеремонное обращение с женщиной после длительных задушевных бесед меня оскорбило. Джентльменство не входило в их инструкции.

Понимая своё полное бессилие, я утешалась лишь тем, что четко обозначила для себя два местоимения: «я» и «они». И гордилась тем, что не принадлежу к «ним».

Иногда органы действовали обходными, жесткими путями. Так из института меня отчислили в один день. Декан избегал встреч со мной, преподаватели, проходя мимо, опускали глаза. Я поняла, что моя институтская песенка спета, и уехала к родителям.

Как раз в это время отец был в длительной командировке на Урале, и я лишилась последней поддержки. С ним отбыл и его постоянный компаньон академик Александр Михайлович Самарин, который мог бы помочь. Когда отец вернулся в Москву, приказ о моём отчислении был подписан. Он бросился к ректору. Тот обещал восстановить на вечерний факультет. Мама тут же отправилась в Москву к Леониду Ильичу. Он угостил её фруктами, кофе и сказал:

– Леночка, она сама виновата – плохо училась, пропускала занятия, связалась с немцем, читает запрещённую литературу.

Из чего я заключила, что дядю ввели в курс моих дел…

По большому счёту жизнь при Леониде Брежневе была рутинна и предсказуема. Потому всё, что происходило со мной, напоминало скорее фарс с бездарными действующими лицами, сумасшедшим режиссёром и мрачными декорациями, в котором, вопреки желаниям, меня сделали главной героиней. Роль эта мне не нравилась.

* * *

Когда в Америке вышла моя книга, она привлекла внимание не только местных, но и других иностранных журналистов. В лондонской газете Thе Sundаy Timеs было напечатано моё интервью с журналистом из команды Марка Франчетти. После этого ему удалось встретиться с бывшим председателем КГБ Владимиром Ефимовичем Семичастным. Одним из его первых вопросов был: «По какой причине ваша организация преследовала племянницу Брежнева?» Ответ был простой: «В этом была необходимость». На вопрос журналиста: «Какая?» – ответа не последовало. Семичастный унёс эту тайну с собой.

«Брат Брежнева»

Был праздник в честь мою, и был увенчан я Венком лавровым, изумрудным: Он мне студил чело, холодный, как змея, В чертоге пирном, знойном, людном…

Иван Бунин

В дореволюционной России было принято приглашать на семейные торжества генералов, которых называли «кондитерскими». Таким «генералом» стал и мой отец – в московских домах им «угощали» гостей. Однажды я со злостью ему сказала:

– Ради важности тебя держат, потому что брежневское отродье.

Отец обиделся.

Москвичи, отличавшиеся деловыми качествами, созывали друзей на «брата Брежнева», как на свежую осетрину. Мне не раз приходилось наблюдать, как ловко с его помощью они обделывали свои дела и делишки. По случаю дорогого гостя накрывали стол. Тут уж никаких денег не жалели – окупится сторицей!

За бутылкой коньяка очень ненавязчиво решались насущные проблемы. Пристроить по блату родственников, друзей, любовниц почиталось святым делом.

Словно по мановению палочки на столе возникал телефон и даже услужливо набирался нужный номер. Отцу оставалось только назвать себя и вразумительно высказать просьбу. Иногда доходило до абсурда: фамилию писали на бумажке, из чего было ясно, что отец в этом доме впервые и имён хозяев не знает.

В те времена, когда страна вынуждена была тратить огромные деньги на гонку вооружений, а лёгкая промышленность хромала на все четыре ноги, слово «купил» стало атавизмом, и его прочно заменило слово «достал». Протекция при моём дяде была слишком откровенной и циничной. Доставать через брата генерального секретаря можно было любой дефицит. Везде были свои люди. Обращался к ним отец просто – Коля, Саша, Лёша. Так и скитался по московским домам, «окружённый дымом славы», брат первого в стране человека.

К концу 60-х как-то незаметно быстро сколотился устойчивый круг прихлебателей и попрошаек. Клянчили всё – от дефицитного лекарства до дач. Всуе я пыталась убедить отца, что порядочный человек не станет просить для любовницы французское белье из кремлёвского магазина. Но отец оставался безотказным.

Счастливчики считали своим долгом отблагодарить и непременно в ресторанах. С болью я наблюдала, как отец спивался. Теперь я уже умоляла его «взяться за ум», разогнать просителей и не позорить ни себя, ни брата.

– Не пей! – со слезами на глазах умоляла я.

– Ах, Любка, – тоже со слезами отвечал он, – всё равно жизнь поцарапана.

Зная о его безотказности, жертвы социальной несправедливости спешили на площадь Ногина, где находилось Министерство чёрной и цветной металлургии, как на работу. В одиночку и группами поджидали у главного входа брата Брежнева.

– Вот парадный подъезд, – стихами Некрасова шутил его друг, профессор Института стали и сплавов Геннадий Гуляев. – По торжественным дням, одержимый тяжёлым недугом, целый город с каким-то испугом подъезжает к заветным дверям…

Отцу