Дети твои в сибирской глухомани пропадут. Жить с тобой как мужчина я не могу, но буду другом и помощником.

И в тот же вечер рассказал, что в возрасте двадцати лет был арестован по обвинению в подготовке покушения на Сталина. На Лубянке его всю ночь допрашивал следователь Аркадий Чистяков.

Под утро юноше стало плохо, он потерял сознание и упал на пол. Чистяков, проходя мимо, наступил сапогом на его мужское достоинство и раздавил.

«У меня одна мечта, – сказал Сергей Петрович, заканчивая свой рассказ, – найти гада и отомстить. Я ведь ни одной женщины не знал и никогда этой радости мне не суждено испытать».

– Когда мы всей семьёй прибыли на московский вокзал, – продолжала соседка, – он первым делом побежал звонить из телефона-автомата наводить справки о своём мучителе. Вернулся довольный. Чистяков всё ещё сидел на Лубянке в своём кресле.

С этого дня он звонил комитетчику каждый день. Мол, я жив, я рядом, жди возмездия. Изводил месяцами. Чистяков не выдержал и умер от разрыва сердца. Жена его тоже вскоре умерла. Более старшее поколение помнит его дочь, Екатерину Аркадьевну Чистякову, ведущую телевидения. Всякий раз, когда я видела её невыразительное лицо и холодные глаза, я вспоминала эту грустную историю.

* * *

Как-то в моём присутствии зашла речь об академике Николае Ивановиче Вавилове, к которому, как я знаю, Леонид Ильич относился с большим уважением. Дядя сказал:

– Перед войной Вавилова арестовали. В тюрьме у него развилась тяжёлая форма дистрофии, он терял слух, почти ослеп, от недоедания и нехватки витаминов у него распухли ноги, и он не мог ходить. Для работы он был непригоден, и высокое начальство радо было избавиться от непокорного заключённого, который, будучи полутрупом, оставался сильным духом и потому чужд, непонятен и ненавистен…

И помолчав, Леонид Ильич добавил:

– Николай Иванович впал в кому, и вертухаи его добили…

* * *

Однажды мы с отцом были на обеде в семье председателя КГБ СССР Виктора Михайловича Чебрикова. В 60-е годы дядя перевёз его в Москву из Днепропетровска, когда сколачивал команду после назначения на пост генерального секретаря. Кто-то из присутствующих спросил Виктора Михайловича, почему известных людей, которые по ошибке попадали в лагеря и тюрьмы во время сталинских чисток, мучили больше, чем рядовых, и старались сделать всё, чтобы они живыми не выходили на свободу. Он ответил:

– Потому что рядовой, выйдя на свободу, будет молчать. Он собственной жене не скажет, через что прошёл, а выпусти Флоренского или… – Тут он замешкался, подыскивая подходящую фамилию.

– Или Вавилова, – подсказала я.

– Или Вавилова, – продолжал Виктор Михайлович, внимательно глядя на меня, – весь мир узнает, что творилось за стенами лагерей.

Это чудовищное объяснение было приговором сотням и тысячам великомучеников, прошедших ад репрессий.

Сегодня идут споры по поводу смерти Лаврентия Берии. Я считаю своим долгом поделиться информацией, которую получила непосредственно от Леонида Ильича. Он сказал следующее: «За Лаврентием Берией пришли в его особняк, где он в это время обедал. Никто, разумеется, этого не ожидал. Никакого сопротивления оказано не было. Лаврентий Павлович не был вооружён. Его охрана к тому времени была вся подкуплена. Берию расстреляли в особняке. Труп вынесли на носилках, прикрыв одеялом. Но по официальной версии, его допрашивали, судили по закону и расстреляли по приговору…»

* * *

После отъезда Хельмута надежда на то, что меня оставят в покое, не оправдалась. От начальника районной милиции, товарища Зайцева, курирующего университет, я получила грозную бумагу, в которой в невежливой форме мне предлагалось явиться на приём.

Накануне у меня из комнаты выкрали (в пятый раз!) все документы, включая университетский пропуск. Зайцев, не здороваясь и не предложив присесть, назвав меня «головотяпкой», в категорической форме потребовал покинуть Москву. Круг замкнулся. Меня нагло, беспардонно выбрасывали из моей собственной судьбы.

Я была так возмущена, что не в состоянии была даже объясниться.

Тяжёлое предчувствие уже подкрадывалось ко мне. Наверное, так же отлавливают и отстреливают волков. Из этого замкнутого круга был только один путь – уехать. Но тут всё во мне взбунтовалось. С какой стати? Чем я хуже остальных Брежневых, благоденствующих в лучших квартирах Москвы? Я что, даже комнатушки в общежитии не имею права иметь?

Пришлось опять вмешиваться отцу.

Зимняя сессия в институте прошла благополучно. Правда, преподавательница по латыни, Ида Ароновна Лившиц, меня невзлюбила, называя не иначе как «хорошенькой хохлушкой». К хохлушкам я никакого отношения никогда не имела, так что это звучало как насмешка. Она гоняла меня по грамматическим дебрям никому не нужной латыни, не ставила зачёты – короче, издевалась. И когда мой дядя стал генеральным секретарём, эта дама, расхаживающая по институту, как надутая гусыня, прошипела:

– Ну что ж, поздравляю с назначением.

– Я-то тут при чём?

– Возможно, вы выучите, наконец, латынь, чтобы не позорить семью.

Это было уже слишком, и я ушла с её урока. «Да на хрена мне сдалась твоя латынь!» – думала я по дороге домой. Семь раз гоняла меня латинистка, пока не поставила зачёт. Последний раз я пришла его сдавать как раз после неудачного посещения мальчиков-боксёров. Моя физиономия была не в самом лучшем виде.

– Что это с вами? – спросила Ида Ароновна.

– Дядя побил за вашу латынь.

Зачёт я получила.

Говорили, что она была женой поэта Бенедикта Лившица, расстрелянного во время сталинских репрессий. Это могло бы как-то объяснить её нерасположение ко мне или к моему дяде. Только значительно позже я узнала, что к поэту она не имела никакого отношения. Отличаясь нетерпимым характером, Ида Ароновна не щадила ничьего самолюбия. Проходя мимо одной из наших студенток, Нины Френкель, дочери композитора, облачённой в красный вязаный бушлат, латинистка своим зычным голосом сказала:

– Вы, Нина, ходите тут, как палач!

Та чуть не расплакалась.

Всю жизнь я страдала от своей смешливости. Это не может не обижать людей с комплексами. Наша преподавательница по французской фонетике была удивительно похожа на общипанную скворчиху – маленькая, тщедушная, с длинным острым носом, на кончике которого висели огромные очки, она имела странную привычку становиться перед кем-то из студентов и в упор на него смотреть, склонив голову набок. Я, едва удерживаясь от смеха, стремглав выбегала в коридор, и, упав на подоконник, от души хохотала. Узнав через несколько лет, что «скворчиха» вышла замуж, я тут же позвонила своей подруге Лизе Маркосовой и сообщила эту приятную новость.

– Господи, кто же её взял? – удивилась она.

– Скворец! – ответила я, и мы обе расхохотались.

Сдав зимнюю сессию, я получила свою законную стипендию. Отец по этому поводу пригласил меня на