– Опять были ходоки, – жаловался он, когда я навещала его в кабинете. – Чёрт знает, как они прорываются? Сидят, курят мои сигареты, отнимают время и ноют, ноют… Ну что я могу сделать? Их тысячи, миллионы, а брат у Брежнева один. Набиваются в друзья те, с кем жил на одной улице, стоял в одной очереди за пивом, у кого якобы списывал диктанты в третьем классе…

– Иди знай, – шутила я, – может, и списывал.

– Так они за этот диктант «Волги» просят! – горько смеялся отец.

Не умея подходить к благотворительности избирательно, он помогал самым настойчивым и нахальным, которых нужно было попросту выставить за дверь. Совершенно осатанев от обилия писем, просьб и жалоб, отец периодически переходил на полулегальный образ жизни.

– Живу подпольщиком с партийной кличкой Ильич, – говорил он. – Шмыгаю в подворотню, как нашкодивший кот. Чёрт бы их всех побрал!

Я, как никто, ему сочувствовала. Мне самой приходилось отбиваться от просителей. Не один раз убегали с отцом на пару, запрыгивали с разбегу в машину, подогнанную по нашей просьбе к внутреннему подъезду министерства, куда можно было проникнуть только по пропускам. А как быть с металлургами, приезжавшими со всего Союза в командировку в Москву? Весь Днепропетровск, Запорожье и Днепродзержинск валили валом в кабинет отца, я уже не говорю о Героях Соцтруда и заслуженных деятелях.

Я часто наблюдала, как проходил его трудовой день. С утра шёл поток коллег по производственным делам, вместе с которыми просачивались и просители.

В кабинете накурено. Наконец, официальная часть рабочего дня закончена. Бумаги подписаны, просители обласканы. Шесть вечера, мы ещё не обедали. Наконец направляемся к двери. Навстречу секретарша:

– Яков Ильич, вас Владимир Иванович Долгих вызывает!

– Ничего не поделаешь, Мурзилка, – обращается виновато он ко мне, – надо пробежаться.

Долгих, курирующий металлургическую промышленность, сидит рядом, на площади Ногина в здании ЦК. Возвращаемся от него в кабинет, чтобы оставить бумаги и идти обедать. Раздаётся звонок.

– Меня нет, – кричит отец секретарше, – я заболел, умер!

Иногда я сама оказывалась в комической ситуации. Звоню ему по прямому телефону, он, не слушая, измененным голосом резко бросает: «Его нет и сегодня не будет». Соединяюсь через секретаршу:

– Почему не сказала, что это ты? Ведь я жду твоего звонка.

Бесполезно возражать, он уже занят с кем-то по параллельному телефону.

* * *

Как-то я наткнулась в кабинете отца на трижды Героя Советского Союза Александра Ивановича Покрышкина. Во время войны он участвовал в воздушных боях на Малой Земле, где воевал Леонид Ильич. С будущим генеральным секретарём пил и дебоширил в одной из московских гостиниц, отмечая победу. Это, как он считал, давало ему право периодически обращаться с просьбами.

В тот день я заехала за отцом на площадь Ногина, чтобы вместе поехать в аэропорт встретить моих родителей. Отец достал из холодильника кремлёвские деликатесы, взял со стола хрустальную пепельницу, вымыл под краном, приспособив под бутерброды. В другую пепельницу он попросил меня нарезать огурцы и помидоры, что я и сделала. Покрышкин, вытаращив глаза, поспешно отказался от угощения под предлогом сытости. Мы с отцом с аппетитом закусили и, отделавшись от трижды Героя обещанием достать новые шины для его «Волги», отправились в Домодедово. Дорогой отец смеялся:

– Покрышкину нужны покрышки, иначе ему крышка.

* * *

После трудового дня сановники редко возвращались домой, предпочитая проводить вечера в театрах, на концертах, в ресторанах или гостях, летом чаще на дачах.

Весело и приятно богемно проводил время и мой отец. На просьбы поменять образ жизни и не спекулировать именем и положением Леонида Ильича, он неизменно отвечал:

– Ну давай, давай почитывай, меня немного воспитывай!..

В тот период я была слишком молода, чтобы до конца осмыслить всё, что происходило вокруг, но уже тогда, в конце 60-х – начале 70-х, понимала, что вокруг идёт бесстыдная по своей неприкрытой наготе борьба за место под московским солнцем, а под аккомпанемент патриотических фраз отстаиваются шкурные интересы.

Длинной чередой проходили мимо меня директора крупных предприятий, академики, архитекторы, члены ЦК, секретари обкомов и горкомов партии, комсомольские вожаки, давно вышедшие из этой организации по возрасту, подпольные миллионеры, эстрадные певицы, писатели, директора фирменных магазинов, мелкие торгаши и спекулянты. Встречались среди них и достойные люди и даже настоящие таланты, но, за некоторым исключением, всех объединяло желание сделать свою жизнь сплошным праздником, потому старались изо всех сил окружить себя забавами, приятностями и роскошью.

Довольно быстро я познала изнанку этого общества. За разнузданностью некоторых просматривалась ущербность и несостоятельность. Случались и полные ничтожества.

Для этих проходимцев от власти госслужба была лишь личной синекурой. Ни судьба народа, ни будущее страны их не интересовали. Потерять своё место означало потерять все житейские блага, а главное, упоение значимостью, в которую они сами искренне верили.

Из этой «навозной жижицы» и выросли моральные уроды, пустившие в 80-е и 90-е годы с удивительной жестокостью огромную страну под нож.

Пиратский вертеп вокруг отца вызывал во мне отвращение. Круговая порука в нём была построена на взяточничестве и на трудно понятном «Я – тебе, а ты – мне». Уговорить отца разорвать эти связи мне было не под силу. Среди житейских невзгод были и наши неровные отношения, непредвиденные до крайности – от нежных, наполненных душевной теплотой, до отчуждения на грани враждебности. Он был из тех, кто под влиянием извне легко менял своё мнение.

Я всё ждала, что у кого-нибудь из этих чинуш и государственных мужей проснётся совесть и они пустят пулю себе в лоб. Но этого так и не случилось. Умерли они своей смертью, и никто этого не заметил, кроме вдов, утешившихся хорошими пенсиями. Всё, что было нахапано, пошло на раздор детям и внукам, между которыми нередко разворачивались настоящие «гражданские войны». Борясь за отцовский кусок, они незаметно старели, лысели и теряли человеческий облик. Вот уж поистине Божья кара!

Сколько я себя помню, отец был одержим идеей сблизить своих троих дочерей. Эта тема была для него очень болезненной. Его семья, от которой несло провинциальной залежалостью, изо всех сил старалась сохранить видимость благополучия и, отрицая факт моего родства, выглядела смешно, если не жалко. Половина Москвы знала, что у брата Брежнева есть дочь от другого брака, тем более что он этого никогда не скрывал.

Мои сёстры Елена и Людмила, полагая, что быть племянницами генерального секретаря их монополия, шагов к столь желаемому отцом сближению никогда не предпринимали. С их стороны были серьезные опасения, что я стану претендовать на наследство.

Я сторонилась его семьи, тем более что обстановка в ней была нездоровой. Отец давно