Я этому предложению обрадовалась.

– Ладно, Миша, – сказал отец, – вези.

Окна его шикарного ЗИМа были зашторены, что меня насторожило. Михаил сел на заднее сиденье рядом со мной. От него, как и от отца, пахло одеколоном и коньяком.

К моему большому удивлению, мы приехали на Лубянку. Шофёр любезно открыл нам дверцу, и, как только мы вышли, уехал. Михаил Ковалев, сославшись на то, что нужно забрать кое-какие бумаги, обещал напоить чаем.

– Пытать будете? Я боли боюсь.

Он засмеялся.

– Пытать не буду. Конфетами угощу.

– А какое, собственно, отношение вы имеете к КГБ? – спросила я, поднимаясь с ним по лестнице на второй этаж.

Моё стремление к знаниям он оценил по достоинству, и ответ, хотя и рассчитанный на полную дуру, был исчерпывающим:

– Это кабинет моего друга.

– И что, вы так свободно вхожи в кабинеты друзей, работающих в одной из самых секретных организаций? – не унималась я.

– Доверяют, – коротко ответил он.

Беседа проходила чуть ли не в домашней обстановке – с конфетами «гусиные лапки».

– А где гусь? Съели? – спросила я.

– Я ценю твоё чувство юмора, – улыбнулся он. – Брежневы умеют шутить.

И потерев руки, будто с мороза, сказал:

– Ну что, дёрнем по чайку?

– Яду туда накапали? – поинтересовалась я.

Он рассмеялся.

– А давай на ты! – милостиво разрешил «барин».

– На ты я только с друзьями, с остальными – на вы, – ответила я.

– Кто знает, возможно, мы подружимся. Я хороший человек.

– Меня однажды хорошие ребята из вашего учреждения поучить решили. До сих пор вкус крови во рту, – продолжала я.

– А я здесь не работаю, – хитро улыбаясь и озорно подмигивая, сказал мой собеседник.

Я поняла, что его так просто не возьмёшь, и запросилась домой.

Было ясно, что товарищ М.К. давал мне понять, что за нами наблюдают, что каждый наш с отцом шаг фиксируется, и на обоих собирается досье.

Домой меня возвращали на чёрной «Волге».

– Интересно, – спросила я шофёра – если бы я написала донос на собственного отца, меня повезли бы на ЗИМе?

Он промолчал. На его лице не дрогнул ни один мускул.

* * *

На следующий день я ринулась на площадь Ногина. Не успела переступить порог отцовского кабинета, как он разразился по поводу моего неуважительного отношения к его друзьям. Видно, нажаловался субъект из Днепродзержинска. Не дослушав его монолог, я прервала и напомнила, что такой тон со мной недопустим.

– Не рассыпешься, не хрустальная… Могла бы быть и повежливее, – примирительно сказал он.

– Повежливее с кем? – спросила я. – С ничтожеством?

В гневе я выложила всё, что думаю о его окружении.

– Ну да, все плохие, одна ты у нас идеал. Забыла, как опозорила семью своим немцем?

– Одним позором меньше, одним больше, – сказала я и вышла.

Вечером отец позвонил, но я не взяла трубку. Он примчался в общежитие на Ленинские горы:

– Прости, ради Бога, голова с утра ничего не соображала.

– Пить меньше надо, – заметила я.

* * *

После восстановления в институте я «взялась за ум» и стала одной из лучших студенток. Но однажды в своей группе я изобразила оригинальную походку и манеру говорить одной из наших преподавательниц. Разумеется, ей тут же донесли. И когда она в третий раз не поставила мне зачёт, я, зная о её близких отношениях с отцом, ему пожаловалась:

– Твои дамочки начали срывать на мне зло. Ты бы выбирал их подальше от учреждения, где я учусь.

– Дорого же обошёлся мне твой зачёт, – смеясь, сказал вечером отец. – Пришлось менять ей квартиру из Подмосковья в центр.

– Лучше бы любовницу поменял, – посоветовала я. – Она ещё два года будет мне преподавать. Много чего из тебя вытянет.

– О каких любовницах ты говоришь, безбожница, она же замужем? – шутливо изобразил он негодование.

* * *

Окружение отца не нравилось не только мне. Не любил его, как оказалось, заступивший на место Семичастного Юрий Андропов. Кампания по «обезвреживанию брата Брежнева» началась относительно безобидной игрой в прятки. Яков Ильич прятался от просителей, те в свою очередь от агентов КГБ.

За углом, слева от центрального входа в министерство, стояла «наружка». Ребята из КГБ, не стесняясь, брали очередного просителя прямо на площади под белы рученьки и тут же проводили соответствующую беседу. После проработки проситель выскакивал, как ошпаренный, на простор и, не оглядываясь, торопливо трусил или бежал, если позволяло здоровье, в произвольном направлении.

Ряды жертв социальной несправедливости дрогнули, и однажды я с удивлением обнаружила, что площадь Ногина перед зданием министерства опустела.

– Бог мой, значит ли, что эта толпа перед Министерством поджидала брата Брежнева? – удивилась я.

– Да, – подтвердил он, – представь себе.

Помню, какое это было наслаждение выйти из центрального входа, как все честные граждане, не спеша пойти вверх по улице Разина или по Солянке, зная, что никто не пристанет со своим нытьём.

Так продолжалось больше месяца. Но вскоре, потеряв бдительность, отец снова вернулся на круги своя. Вновь появились чёрные и не чёрные «Волги». Не искушённые в общении с кагэбэшниками новые друзья везли брата Брежнева на очередное веселье.

К этому времени популярность моего отца приобрела невиданный размах. Он всё ещё по своей наивности и недомыслию, а также слабости характера охотно отзывался на всякое предложение дружить. И вновь появились мальчики из КГБ. Но на сей раз от доносов было не отвертеться. И строчили. Так, мол, и так. Виноват, «чесалась свинья о боярские крыльца». Пивал и едал с братом Брежнева, а дальше по порядку, что пивал, что едал, а главное, о чём говорили. И выходил бывший друг Ильича после этих бесед возрождённый, как феникс из пепла. Первым делом вычёркивал из записной книжки телефон Якова Брежнева. Замазывал его жирно, а площадь Ногина, на которой прошло столько трепетных встреч с братом генерального секретаря, впредь старательно объезжал.

Орлы от номенклатуры

Орлы суть орлы. Они хищны и плотоядны… А живут орлы всегда в отчуждении, в неприступных местах… разбойничают, а в свободное от разбоя время дремлют.

М. Е. Салтыков-Щедрин.

Орёл-меценат

О привилегиях советской номенклатуры написано много, поэтому поделюсь лишь своими некоторыми впечатлениями.

Победившие после революции «кухаркины дети», а потом их внуки и правнуки очень быстро поняли, что дурить народ можно сколько угодно. Используя власть в своих интересах, они не считали это чем-то позорным.

Вокруг партаппарата кучковались сотни дармоедов: родственники, друзья и потомки государственных мужей. Всяк стремился урвать побольше и в погоне за благами вел себя, мягко говоря, не всегда благородно.

Если старая номенклатура была настроена патриотично, то молодую поросль