Но во время летней сессии мне не поставили сразу два зачёта – за прогулы. Студенткой я была не лучшей, а общественной деятельностью вообще не занималась.

Побывав однажды со своей группой на овощехранилище, наслушавшись от грузчиков мата, ободрав ногти об осклизлую капусту, которую, очистив, тут же складывали в другом углу хранилища догнивать, простыв там основательно, я попросила впредь меня не беспокоить, после чего была вызвана на заседание комсомольского бюро.

Прямо с порога на меня посыпался град упрёков от активистов: не принимаю участия в общественной жизни института (признаться, я не подозревала, что таковая имеется); не хожу на мероприятия (вечера, на которые приглашались студенты мужского пола из соседнего Института международных отношений или Института военных переводчиков для подбора будущих перспективных мужей для наших студенток); увиливаю от работы на овощных базах; не вношу свой вклад в продовольственную программу партии. И прочую ерунду. Я спокойно и молча выслушала все их упрёки.

Секретарь комсомольской организации, которого я доселе в глаза не видела, посмотрел на часы и сказал:

– Ну что, товарищи? Дело ясное. Что предлагается?

Студентка с последнего курса, в норковой шубке, перешла к делу:

– Выговор, причём, строгий.

– По какой линии, позвольте узнать? – удивилась я.

– По комсомольской! – пискнул кто-то в углу.

– Мы не посмотрим на твоё родство, исключим. У нас в стране все равны!

Мне стало скучно в этом комсомольском вертепе и захотелось на волю. Я подняла с пола сумку с теннисной ракеткой и сказала:

– Извините, господа, мне пора.

– То есть как пора? – возмутилась «норковая шубка». – На базу здоровье не позволяет ходить, а спортом, как мы видим, занимаешься.

– Со здоровьем у меня пока, слава Богу, всё в порядке, а на базу не дают ходить мои принципы, – ответила я.

– Я требую влепить ей выговор, вплоть до исключения из комсомола! – крикнула она, обращаясь к секретарю.

– Не влепите… руки коротки… – и намеренно сделав паузу и мило улыбнувшись, добавила: – Я не комсомолка.

Немая сцена. Оправившись от неловкости, секретарь сказал:

– Извини, мы не знали. Впрочем, мы вправе воспитывать и не комсомольцев…

– Не вправе, – прервала я его, – потому что вы сами, сидящие здесь, включая вас лично, дурно воспитаны. Вы даже не предложили мне сесть.

Вечером мне позвонила Лиза Маркосова:

– Любка, – сказала она, смеясь, – ты от гнева была так хороша, что эти комсомольские сучки возненавидели тебя с первого взгляда, а наш вожак, с которым мы после собрания долго смеялись, пожалел, что женат, в противном случае с удовольствием бы за тобой приударил.

Позднее, при одной из встреч с одним из моих собеседников из КГБ, мне это припомнили. Он назвал меня фрондёркой и обвинил в том, что я создаю конфликты с общественными организациями. Я не стала возражать. Создаю так создаю…

* * *

Чувство, что обложили со всех сторон, загнали в угол в ожидании удачного момента, чтобы добить, уже не покидало меня.

Однажды мой приятель француз, которому я по дружбе помогала редактировать диссертацию, привёз в качестве подарка огромный фотографический портрет Жана Маре. Портрет был так хорош, что я повесила его на стену. Во время очередного посещения оперотрядники подрисовали ему усы, приклеили окурок сигареты и написали фломастером: «В любовники он не годится, он педераст. Не пора ли перейти на русских ребят?» Зная, что они рано или поздно явятся опять, я отписала ответ: «Главное, не с вами, ублюдки!» Могла ли я предположить, что моих доморощенных блюстителей нравственности такой ответ оскорбит до глубины души, и поплатилась за это. Как-то вечером, придя домой из библиотеки, я обнаружила у себя в комнате незнакомого молодого субъекта. Он сидел на стуле, развалясь и нагло ухмыляясь. На сей раз ночной гость изображал из себя антисоветчика. Матеря всех Брежневых за то, что мы пользуемся властью (а ему не даём), пообещал, что недалек тот час, когда нас всех перевешают на уличных фонарях, и что он будет счастлив повесить меня лично. Вскочив со стула, он бросился ко мне и стал душить. К счастью, хлопнула дверь – вернулись мои соседи. Незваный гость вздрогнул и выскользнул в растворённое окно, благо комната была на первом этаже. По всем признакам это был жалкий наркоман, которого просто использовали.

Отношения с операми складывались в порочный круг – гонения вызывали во мне протест, протест – гонения.

Не дай вам Бог попасть под карающую руку! Когда чувствуешь дыхание преследующих у себя на затылке, невольно ускоряешь шаг, переходя на бег. Но те, поддав пару, почти бесшумно вновь начинают нагонять, мучать, истязать.

Проходят дни, недели, месяцы. Уже не так отвратительно их дыхание, не так болезненно замирает сердце, уходит сладкое желание дать по морде. «Подлец человек, – сказал Салтыков-Щедрин, – ко всему привыкает!»

Проще было бы уехать из Москвы, от этой сатанинской силы. Но я упорно отстаивала своё право жить там, где хочу. Уступлю – сломаюсь на всю оставшуюся жизнь. «Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности… – сказал Михаил Булгаков, – Ждите, пока к вам придут». И я ждала, и они приходили.

Вскоре меня опять осчастливили беседой. Я не считала себя такой уж важной птицей и спросила: «Неужели все “враги народа” выловлены, и ваша организация может тратить на меня столько времени?» Тот, кто помоложе, почувствовав в моём голосе иронию, возмутился:

– Поймите, мы хотим уберечь вас от ошибок. Мы вас, в конце концов, охраняем!

Взгляд его выражал самую живую и сердечную заботу. Мне ничего не оставалось, как процитировать строчки великого Пушкина:

Но оба с крыльями и пламенным мечом

И стерегут, и мстят мне оба.

– Это не вас ли имел в виду великий поэт? – спросила я.

Бог мой, какое негодование изобразил он на лице!

– А эти наглые, беспардонные обыски тоже часть вашей охраны? – продолжала я. – Мне нечего скрывать, и нет надобности ни от кого прятаться, но посудите сами, насколько приятно, когда в ваших вещах роются посторонние?

– Чёрт! – тихо сказал он и, как мне показалось, слегка покраснел.

И я поняла, что даже его покоробило такое откровенное жлобство оперотрядников.

Весьма недовольные друг другом, мы расстались. Как оказалось, ненадолго.

Я не понимала, в чём состоят провокационные цели допросов, и не могла уразуметь, почему эти слуги «красного дьявола» так часто ходят по мою душу. На меня кто-то тщательно собирал компромат, загоняя в ловушку. Но с какой целью? Осознавая себя мелкой сошкой, по воле судьбы причастной к политическим играм, я понимала, что за карательной операцией стояло