Этот человек вызывал у Лиды такое презрение, что она смогла даже обрести некое спокойствие и сказать с вызывающим хладнокровием:

– Если я погибну, Василию Дмитриевичу никакие закладные будут не нужны. Он получит такое наследство, что сам свое имение выкупить сможет, и у него еще на два таких имения денег останется.

Глаза Модеста Филимоновича затуманились, голос задрожал от жадности и зависти:

– Да еще неизвестно, сможет ли он хоть что-то получить после вас! Венчание ваше было тайное, священник за такие деяния вообще может быть от сана отлучен, а брак признан недействительным, я же вам сказал! Тогда все получит Авдотья Валерьяновна, как вдова вашего дядюшки и ваша ближайшая родственница. На это она и рассчитывает. И опять же тогда Протасова с потрохами сожрет… А мне ничего не достанется! – вдруг зарыдал Модест с детским отчаянием, и это стало последней каплей, переполнившей чашу Лидиного терпения, смешанного с отвращением.

– Всё! – закричала она. – Ни слова больше! Пойдите вон, жалкий человечишко!

Кровь бросилась ей в голову от гнева, она схватилась за виски, чувствуя, что сейчас набросится на этого мелкого интригана, на этого подлеца и разорвет его в клочки… ну, может, не разорвет, но гнусную физиономию его точно исцарапает!

– Силенсе! – испуганно зашептал Модест Филимонович, ломая руки. – Кальмез-вуз![78] У вас такой вид… да что с вами?!

Он схватил подсвечник и приблизил к Лидиному лицу. При этом его собственная физиономия вдруг исказилась страхом, он выронил подсвечник и бросился к двери, бормоча:

– Сет ан кошмар, жэ пёр![79]

Как только за ним закрылась дверь, Лида вцепилась в спинку кровати и рванула ее что было силы, чтобы придвинуть к двери. Каким-то чудом ей это удалось.

Дрожащими руками она поправила волосы, огляделась… Из головы не шло испуганное восклицание Модеста Филимоновича, и все эти многочисленные намеки на то, что она плохо выглядит, которые ей сегодня расточали, кажется, все кому не лень.

Она повернулась к зеркалу, однако оно, как и все остальные зеркала в доме, было плотно завешено. Лида знала, что это делается для того, чтобы душа покойного, которая бродит неподалеку от своего тела, не испугалась, увидев себя в зеркале. Впрочем, говорили также, что родственники покойного сами могут эту душу увидеть в зеркале, и тогда тот, кто встретится взглядом с мертвыми глазами, тоже умрет.

Лида достала из кармана зеркальце и заглянула в него не без опаски, поднеся свечу поближе к лицу, чтобы разглядеть себя как можно лучше. Тут легким ветерком понесло из окна, темные тени побежали по лицу, и Лиде показалось, что она и впрямь страшна как… как ведьма из сказок! Однако ветерок немедленно стих, и в зеркале отразилось прелестное девичье лицо.

– Ослепли они все, что ли? – пробормотала Лида, любуясь собой. – Я прекрасна как никогда!

Нет, ну в самом деле, она была настолько хороша, что даже мысль о том, что Протасов может увлечься кем-то другим, какими-то там марфушами или авдотьями валерьяновнами, показалась совершенно нелепой!

Она убрала зеркальце в карман, потянулась, зевнула… в самом деле, надо поспать, чтобы набраться сил перед предутренним бдением у гроба Ионы Петровича.

В эту минуту под окном, выходившим на главное крыльцо, раздались возбужденные голоса, крики, топот.

Встревоженная Лида перевесилась через подоконник и прислушалась.

– Повесился! Касьян повесился! – донесся до нее чей-то испуганный вопль, и тут же Протасов и Авдотья Валерьяновна вместе выскочили на крыльцо и побежали в сторону каретного двора.

Лида прижала руки к груди, зажмурилась. Касьян повесился, как бы подтвердив этим свою вину. Неужели Василий Дмитриевич не понимает, что кучер не мог совершить это преступление по своему умыслу? Нет, без сомнения, его науськала Авдотья Валерьяновна! Но Протасов сейчас рядом с ней… значит, Модест Филимонович был прав! Получается, они и в самом деле сообщники?!

Не помня себя, Лида вернулась к кровати и упала на нее. Было страшно за свою судьбу, было страшно за душу Касьяна, совершившего страшный грех самоубийства, и было так жаль несчастного кучера… Лида не сомневалась, что убил он дядюшку по воле Авдотьи Валерьяновны! Что она еще придумает, эта ужасная женщина, не знающая предела своим страстям и своим злодействам? Кто станет ее новой жертвой? Наверное, Лида… а не дойдет ли потом очередь и до Василия Дмитриевича?.. Или эти двое все же найдут общий язык – а может быть, давно уже нашли, если верить Модесту Филимоновичу?

Слезы полились из глаз, и Лида почувствовала, что они щиплют лицо, как если бы оно было покрыто глубокими царапинами. Однако на ощупь лицо оставалось гладким – о том же свидетельствовало и зеркальце.

От тревоги Лиду начал бить озноб. Она свернулась калачиком, натянула на себя одеяло.

Нет больше сил бояться, размышлять, недоумевать, гадать, страдать! Нет больше сил! Надо дать отдых разгоряченному мозгу и трепещущему сердцу.

Лида закрыла глаза. Сначала ее бил озноб, то и дело скручивая тело судорогой, но наконец девушка согрелась и даже не заметила, как уснула крепким сном.

…Луна освещала кресты, бросавшие строгие четкие тени на могилы. «Зачем я сюда пришла?! – в ужасе спрашивала себя Лида. – Зачем?! Здесь так страшно!» И все же она заставляла себя передвигать ноги, за которые иногда цеплялась затянувшая тропки трава, и тогда Лиде чудилось, будто из могил высовываются руки тех, кто погребен на этом старом деревенском кладбище во времена незапамятные, но по-прежнему не успокоился и только и ждет человека, который по глупости забредет во владения мертвых.

Это она, Лида, забрела… Только не по глупости, а… зачем? Почему? Она не помнит. Она знает только, что ей надо прийти туда, где белеет новый, лишь минувшим днем поставленный над могилой крест.

И вдруг кто-то кладет ей руку на плечо. Лида резко оборачивается, помертвев от ужаса, и видит…

Нет! Нет может быть! Она погибла, погибла, все кончено для нее!

Лида с криком рванулась, села, открыла испуганные глаза.

Где она находится? Куда подевалось кладбище, и трава, которая цеплялась за ноги, и рука на ее плече – рука, которая принадлежала, чудилось, самой Смерти?

Она в незнакомой спальне, сидит в алькове на пышной постели, среди сбитых простыней и подушек, отделанных кружевами. Солнце сияет в окне, небо голубеет, носятся ласточки мимо окна…

Сон! Это был только сон!

Девушка рухнула лицом в подушку, чуть не зарыдав от счастья.

Но что это вокруг? Заснула – она помнила! – в комнатушке в мезонине, не раздеваясь. А сейчас на ней уже знакомая рубашка – та же, в которой она провела прошлую ночь. Рубашка матери Василия Дмитриевича.