– Да ничего, – пожала она плечами. – Бок как…

И вдруг ее осенило:

– Постойте, но, если этот бок задел дерево, он должен быть хоть немного, да поврежден!

– Вот именно! – кивнул Протасов. – А здесь ни следа какого-либо повреждения. С противоположной стороны можно видеть – вернее, не видеть! – то же самое. И еще… Помните, я остановил нашу двуколку на том месте, где погиб Иона Петрович?

Лида кивнула.

– Мне показали дерево, о которое ударился бедный Иона Петрович. Ствол этой березы окровавлен. Я прошел по обочине, но не обнаружил поблизости ни одного ствола, который был бы поврежден ударом. А ведь если бы коляску занесло так неистово, как нам говорит Касьян, дерево было бы не просто поцарапано или согнуто – оно сломалось бы!

Он повернулся к кучеру и глянул обвиняюще, с ненавистью:

– Ты убил его, негодяй! Убил человека, который не сделал тебе ничего, кроме добра! Ступай в погреб. Я запру тебя до завтрашнего утра, а потом сдам полиции. В каторгу пойдешь, мерзавец!

– Не бывать тому! – хрипло выдохнул Касьян, проворно наклоняясь и хватая оглоблю, прислоненную к стене: очевидно, ею приподнимали повозки, если надо было отремонтировать колесо.

Лида слабо вскрикнула от страха. Протасов левой рукой схватил ее, отшвырнул себе за спину, а правой выхватил из-под борта сюртука револьвер с длинным стволом.

– Брось оглоблю, – приказал Протасов. – Или, клянусь, я пристрелю тебя как гнусного убийцу!

Касьян выронил оглоблю и упал на колени:

– Не губите, барин Василий Дмитриевич! Не виновен я, как Бог свят! Помилуйте, не губите, не отправляйте в каторгу!

– Не богохульствуй, – сквозь зубы процедил Протасов. – Выходи отсюда. Не мне твою судьбу решать – ты сам ее выбрал, когда руку на своего господина поднял. Ну, шагай! А вы, Лидия, идите в дом и подождите меня там. Да возьмите же себя в руки, у вас такой вид, словно вы в обморок сейчас упадете!

В гостиной стоял гроб с телом Ионы Петровича, а в столовой собрались участники этого печального и довольно скромного ужина: Авдотья Валерьяновна, Протасов, Лида и отец Епифаний из спиридоньевской церквушки, которому предстояло всю ночь читать над телом Ионы Петровича молитвы. Прислуга была занята обмыванием тела покойника, уборкой дома в траур, а Марковна уже начала готовить поминальный стол. Согласно обряду, похороны должны были состояться на третий день после кончины, а гостей ждали со всей округи. Видеть же посторонних помощников в своей поварне Марковна не желала и, обливаясь слезами, уже начала перебирать и мыть пшено для кутьи. Поэтому старый лакей подавал только то, что осталось от обеда, и у Лиды кусок в горло не лез, стоило вспомнить, что этими же щами, да котлетами, да кулебякой[72] сегодня днем обедал Иона Петрович…

Есть, впрочем, никому не хотелось, только отец Епифаний деликатно похлебал щи. Зато Авдотья Валерьяновна, как обычно, ела жадно и много, хоть иногда, словно бы вспомнив о том, что в соседней комнате стоит гроб с телом ее мужа, испускала громкое рыдание, отчего все за столом сначала вздрагивали, но потом попривыкли и уже не обращали внимания.

А Лида не могла избавиться от размышлений, убил Касьян своего хозяина по своей воле или по приказу этой провинциальной Далилы… Девушка слишком хорошо помнила настойчивый шепот Авдотьи Валерьяновны: «Тебе только и придется, что ее подушкой прикрыть да подержать немного! Слышишь, Касьянушка?»

Ах, если бы набраться храбрости и рассказать об этом Василию Дмитриевичу! Но разве он поверит? Ведь у Лиды нет никаких доказательств, кроме собственных слов…

«К тому же вполне может быть, это и впрямь было в бреду», – успокоила она себя так же, как вчера, потому что вся душа ее противилась признанию того, что это не было, не было бредом! Но устроить скандал над мертвым телом дядюшки? Нет, на это она не могла решиться! Может быть, потом, когда похороны останутся позади… потом, если Авдотья Валерьяновна станет защищать своего кучера и любовника… может быть, потом Лида наберется храбрости и все расскажет!

Однако она и сама не слишком в это верила.

Наконец печальная трапеза завершилась. Отец Епифаний, прихватив требник и поправив епитрахиль, отправился в гостиную.

Лида постояла рядом с ним у гроба. Отец Епифаний читал тропарь[73]:

– Со духи праведных скончавшихся, душу раба Твоего, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче. В покоищи Твоем, Господи, идеже вси святии Твои упокоеваются, упокой и душу раба Твоего, яко Един еси Человеколюбец. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. Ты еси Бог, сошедый во ад, и узы окованных разрешивый, Сам и душу раба Твоего упокой. И ныне и присно и во веки веков. Аминь…

Лида закрыла лицо руками.

Вчера Иона Петрович вел ее под венец, а сегодня она стоит у его гроба! В это невозможно было поверить!

Послышались шаги, и Лида подняла голову. В гостиную вошел Василий Дмитриевич, и девушка испугалась, что она намерен увезти ее отсюда в Протасовку!

– Я бы хотела остаться и тоже читать молитвы у гроба, – решительно сказала она. – Возвращайтесь домой без меня.

– Я тоже намерен остаться, – проговорил Протасов, с какой-то особенной пристальностью всматриваясь в лицо Лиды. – Все решено. Мы заночуем здесь. Вам отвели комнату в мезонине, мне – внизу. Сейчас отчитывать покойного начинает отец Епифаний, после полуночи приду я, потом, под утро, разбужу вас, и тогда настанет час вашего бдения при покойном. Пока же идите наверх.

– Идите, дети мои, – перекрестил их священник и начал читать кондак[74]:

– Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…

Протасов проводил Лиду к лестнице, ведущей в мезонин.

– Сейчас вам надо отдохнуть и набраться сил перед этим печальным чтением, – сказал он сдержанно. – У вас такой вид, словно вы заболеваете.

– Я прекрасно себя чувствую, только душа болит, – прошептала Лида. – Неужто Касьян все-таки виновен?! Что с ним будет?

– Думаю, его осудят и сошлют в каторгу, – холодно проговорил Протасов. – Спокойной ночи, сударыня.