более того, она жива и сейчас. Но если за всю историю и наступало время, когда казалось, что Земля наверняка бьется в конвульсиях библейского Армагеддона, то оно наступило именно тогда. Для полной картины не хватало только армии самого дьявола, и вот тут-то на сцену выходят ведьмы и эмоция омерзения.Стать омерзительным

Идеи Фомы Аквинского о страстях заложили основу эмоционального режима, в котором жили большинство европейцев во времена гонений на ведьм. Справедливости ради, эти идеи пересматривались, однако обычно дело ограничивалось легкими коррективами, а влияние подобных работ редко выходило за пределы узкой читательской аудитории их авторов. Письменные свидетельства той эпохи, где прямо или косвенно обсуждаются эмоции, как правило, остаются в рамках томизма (философско-богословской системы Фомы Аквинского) вне зависимости от жанра. Именно к его описанию страха обращались, чтобы описать собственный. Намеки на страсти Аквинского есть даже у Шекспира. В «Обесчещенной Лукреции» бард пишет:

У страха для борьбы не станет силы; Трусливо он сойдет со мной в могилу[186], [187].

С точки зрения томистов, страх — это внутренняя борьба, которую человек переживает, когда бегство (в этом случае страсть, известная как спасение бегством) невозможно. Это важный момент. Вы заметили, что и Аквинский, и Шекспир разделяют страх и бегство? Как мы помним, современная психология считает реакцию бегства неотъемлемым компонентом страха наряду с отпором и замиранием. Однако, по мнению Шекспира и Аквинского, возможность спастись бегством исчезает вместе с возможностью избежать ущерба. Вы оказываетесь в гуще событий, и именно в этот момент вас охватывает страх. В те времена страх не ассоциировался с бегством. У Аквинского и Шекспира страх противоположен храбрости, он делает вас трусливым. В каком-то смысле страх у Аквинского тождественен эмоции, которую мы сегодня называем паникой. Вот почему важно убедиться в том, что вы знаете, что подразумевали исторические личности под таким вроде бы простым словом, как страх. Часто все сложнее, чем кажется.

Еще одна томистская страсть, которую нам предстоит исследовать, — бегство или омерзение — может показаться вам несколько странной. Как следует из «или», это не одна эмоция, а сразу две. Мы уже выяснили, что бегство — это отчаянная потребность убежать от чего-то, часто ассоциирующаяся со страхом. Своего рода попытка не дать тому, чего вы боитесь, догнать вас. Омерзение — это непосредственно то, что порождает желание убежать. И сама эмоция немного сложнее.

Омерзение не так уж сильно отличается от современного отвращения. Как и отвращение, оно связано с чем-то противным и ужасным, неприятным на вид и морально неправильным. Его вызывает то, что заставляет вас говорить «фу» — или, если бы вы были англичанином тех времен, «фи», «фай», «фо» или «фам». (В качестве совета на будущее: если вам когда-нибудь доведется читать кому-нибудь вслух сказку «Джек и бобовый стебель», прочтите присказку «фи-фай-фо-фам» так, будто говорите: «Фу, какая гадость!» — и набор звуков сразу обретет смысл.) Английское слово abomination («мерзость») может относиться к вещам, способным запачкать, заразить или развратить людей, которые их касаются; строго говоря, если что-то вызывает у кого-то отвращение, скорее всего, это назовут мерзостью.

Между омерзением и современным отвращением есть два принципиальных различия. Первое: практически во всех европейских языках «мерзость» (abomination) имеет общий латинский корень и употребляется в одном значении. Это объясняется тем, что в латинской Библии Вульгате термину abominatio отдавалось предпочтение при переводе древних еврейских слов, обозначавших самые разные виды отвращения Господа к грехам. Мы касались этих эмоций в разговоре о древних иудеях, и они были хорошо знакомы святому Павлу. Вульгата, как главная католическая Библия, служила основой веры многих людей в Европе XVI–XVII веков и продолжала служить на протяжении почти полутора тысячелетий. Хотя большинство процессов над ведьмами проходили в протестантских городах и поселениях, само понятие омерзения имело большое значение как для католиков, так и для протестантов.

Второе — и значимое — отличие проистекает из библейского понимания омерзения. Изучив тысячи документов той эпохи, я могу утверждать, что слова «омерзение» и «мерзость» почти всегда соседствуют со словами «Бог», «Господь» и «грех». Это относится не только к религиозным текстам, но и вообще к любым письменным источникам того времени. Как и древние иудеи, средневековые европейцы считали, что мерзость отвратительна прежде всего Богу. Однако, несмотря на различия между средневековым омерзением и современным отвращением, у этих эмоций есть нечто общее. Вещи, вызывающие как омерзение, так и отвращение, воспринимаются нами как заразные.

Соответствующий тип заражения стал известен как симпатическая магия — термин был введен в 1890 году антропологом Джеймсом Фрэзером в книге «Золотая ветвь». У феномена есть два основных принципа. Симпатическая магия подчиняется, во-первых, закону сходства: «Подобное производит подобное», а во-вторых, закону контакта, или заражения: «Вещи, которые раз пришли в соприкосновение друг с другом, продолжают взаимодействовать на расстоянии после прекращения прямого контакта»[188]. В 1993 году психолог Пол Розин провел эксперимент, продемонстрировавший силу этих убеждений. Он и его коллега Кэрол Немерофф опросили людей, надели ли бы они свитер, который ранее носил Гитлер. Почти все участники отказались и продолжали отказываться, даже если им сообщали, что свитер был постиран, что после Гитлера его надевала мать Тереза, или если предлагали деньги. Сам факт того, что вещь принадлежала настолько плохому человеку, внушал людям ощущение, будто его злая сущность каким-то образом заключена в ней и самые обыкновенные нитки смогут замарать любого, кто наденет свитер[189]. Похоже, наш мозг не слишком хорошо умеет отличать аморальное поведение от того, что физически пачкает, поэтому воспринимает обе угрозы одинаково.

Эксперименты, проведенные по всему миру, показали, что дети дошкольного возраста верят, что люди и предметы, которые им дороги, например любимые игрушки, содержат в себе похожую, правда на сей раз добрую, «сущность»[190]. С возрастом это не уходит. Именно поэтому многие из нас верят в привидений или десятилетиями болеют за одну футбольную команду, хотя единственное, что объединяет нынешнюю труппу странствующих спортсменов с игроками, впервые увиденными нами на поле когда-то в детстве, — это название команды и, возможно, форма и логотип. По той же причине мы готовы платить бешеные деньги за вещи, по которым прошелся маркером кто-то из знаменитостей[191]. Важно, что подобные «сущности» всегда