На этом голос комментатора обрывался, но действие продолжалось, причем довольно энергично. Оператор приблизился с камерой к краю крыши, показав красивый вид на ночной город. Крыши домов убегали к прибрежным холмам, под ногами поблескивали вычурные фонарики Гостинодворской улицы, примыкающей к Петровскому проспекту. Проезжая часть, мощенная булыжником, тротуары, устланные плиткой. Напротив – недавно отреставрированное здание налоговой службы (и оттуда в «Бирхау» захаживали люди – отдохнуть после работы, устраивали корпоративные застолья). Чуть правее, по диагонали, оплот законности: трехэтажное здание Качаловского народного суда – с колоннами и суровым порталом. Еще дальше, на углу Гостинодворской и проспекта, – современный торговый комплекс, плавно переходящий в «свечку» мэрии…

Камера сменила ракурс – в кадре появились тела, извивающиеся на краю крыши. Появилась нога невидимого в кадре человека, толкнула первое тело, которое, взмахнув руками, перевалилось за край. Еще толчок – и покатилось второе, издавая беззвучные вопли. Шок от увиденного, впрочем, прошел, сменившись «чувством глубокого удовлетворения». Оператор (теперь уже, видимо, лежа) перегнулся через козырек, и камера запечатлела два тела, повисших вверх ногами. Они болтали свободными конечностями, извивались, как черви на крючке. Еще один кадр: из бара «Бирхау», расположенного под местом экзекуции, вываливается толпа народа. Бар закрывается, пора и честь знать. Люди движутся по тротуару, оживленно общаясь, жестикулируя, кто-то заразительно смеется, кто-то споткнулся, став объектом насмешек. Висящие над крышей машут им руками, отчаянно выгибаются, но их никто не видит, люди не смотрят наверх – публика расходится, кто-то перебегает дорогу, двое останавливаются посреди проезжей части, остервенело целуются, и оператор их приближает: вполне «концептуальное» завершение эпизода…

Неясное чувство разбудило человека в три часа ночи: в туалет не хотелось, испить водицы – как будто тоже. Он машинально похлопал по кровати, проверяя, на месте ли жена, и вспомнил, что жены под боком быть не может. Как только стартовала катавасия, он, по примеру Кудесника, отправил ее в Москву, к дальним, но горячо любимым родственникам. И сам он спит не дома, а в одной из квартир, принадлежащих сыну, – в тесной «хрущобе», на первом этаже, с видом на переполненную помойку, сломанную лавочку, недоделанную узбеками детскую площадку и прочие достижения коммунальных служб. Про квартиру никто не знал – сынуля настаивал на этом: дескать, живи спокойно, отец, пока ситуация не разрешится, а я могу временно в твоей домине пожить – пусть меня «мстители» ловят и мучают, уж я их точно не боюсь…

Чувство в момент пробуждения было настолько неясным, что даже испуга не возникло. Чего бояться, если про это убогое жилище (одна кровать полкомнаты занимает!) никто не знает, а те, кто знает, сидят в полицейском «бобике» на улице и из последних сил делают вид, что они не спят. Ну, проснулся, бывает… Человек, страдающий избыточной массой тела, с кряхтением поднялся, отыскал под кроватью тапки и отправился, шаркая ногами, в ванную – такой походкой, словно сутки напролет катался на лошади. Привычка шаркать неистребима – пятнадцать лет прожить в компании кота, которого в темноте не видно. В крохотной «хрущевке» животных не водилось, но привычка, как песня, остается с человеком. Он посидел на унитазе для порядка (чтобы вторично не вставать), подремал, потом очнулся, воспользовался сливным бачком, выключил свет и побрел обратно – досыпать.

Вошел в комнату, и тут вспыхнул мощный фонарь! Свет направили не на него, а на уродливую и безобразную маску. Ошалевший мужчина узрел в полуметре от себя какое-то адское существо с оскаленной пастью, крючковатым носом, безумными глазами и торчащей в разные стороны волосней! Хватило мгновения, чтобы мужчина обезумел от ужаса и потерял контроль над собой. Он дернулся, тапки слетели с ног, и босоногий толстяк, крича, как подорванный, ринулся обратно в прихожую. Вернее, он думал, что бежит в прихожую, потерял ориентацию и с разгона вонзился в стену между кухней и прихожей! От удара померкло сознание, он запутался в ногах и бесформенной тушей растянулся на полу. Погас фонарь, одна из теней метнулась к «павшему», другая к окну – отогнула занавеску и стала всматриваться в темноту. Контур полицейской машины у подъезда неплохо просматривался. Шума там не слышали – из машины никто не вышел. Приятных сновидений, господа…

– О-бал-деть… – по слогам пробормотала женщина. – Слушай, дорогой, он реально убил себя об стену, ну и ну… А чего мы сделали? – в ее голосе прорезались обиженные нотки. – Маска как маска, во всех сувенирных лавках такие продаются. Зачем орать, головой о стену биться? Надо же, какие мы чувствительные…

– С маской ты явно перегнула, дорогая, – упрекнул ее мужчина, пересекая комнату, присаживаясь рядом и проверяя пульс под «складчатой» шеей. – Фантазия у тебя какая-то извращенная. Так и до инфаркта можно довести человека. Нам его, разумеется, не жалко, но мы же не убийцы. Включи-ка свет, – вспыхнул фонарь, озарив упитанное тело в пижаме – с непропорционально большой головой, покрытой клочковатыми седыми волосами, угреватым «картофельным» носом, пухлыми, как у бурундука, щеками. На лбу у «пострадавшего» расплывался здоровый синяк – прямо на глазах он менял очертания, набухал, наливался красками.

– Арт-хаус какой-то… – пробормотал мужчина. – В прокурорском мундире Кондратий Филиппович смотрится респектабельнее… Ничего неисправимого, милая, это не смерть, а глубокий обморок. Но ударился он душевно, в чувство придет не скоро, а если оживить его насильственно, то удовольствие уже не то. Кондратий Филиппович просто не поймет, что происходит. Жалко, дорогая, второй сбой допускаем, первый – с Зоей Васильевной, но там выкрутились, теперь с Кондратием Филипповичем… Ладно, это не фатально.

– Вот так и уйдем? – расстроилась девушка.

– Ну, давай ментам в «бобике» накостыляем, – усмехнулся мужчина, – чтобы не спали на работе. Но знаешь, даже не хочется – плотная ночка выдалась. И наказывать нужно за дело, а не потому, что мы раздражены. Ты расстроилась? – он тихо рассмеялся и обнял девушку за плечи. – Ничего, дорогая. Ну, вымажи ему физиономию несмываемой краской – она лежит в сумке. Можно в ванной помадой что-нибудь написать, дескать, были Страшные Мстители, очень расстроились. Кондратий Филиппович сам себя наказал – жил в страхе, чего стоит один переезд в эту конуру, пережил такой шок – я имею в виду твою маску, да еще башкой об стену. Я вот что хочу тебе сказать, – он заговорил серьезным тоном. – Бывали времена, когда Кондратий Филиппович был приличным человеком. Не поверишь, но это так. Особенно в бытность заместителем прокурора в Зубцове. Взятки не брал, возбуждал, где надо, не возбуждал, где не надо, исправно надзирал за соблюдением законности, конфликтовал с тамошним судьей, отстаивал свою принципиальную позицию перед руководством. Потом перебрался в Качалов, женился на своей упырихе – бабе-пылесосе, которой все давай, давай – денег, положения, выходов в свет, машин, дач, коттеджей… Затянуло человека, сообразил в один прекрасный миг, что законность как ни блюди – ее не будет. Во всяком случае, в нашей прогнившей системе, где все мы родом из «совка». Чем бороться – лучше поучаствовать. Так и покатилось. И куда подевалась прежняя принципиальность? Парочка подношений, жена цветет, цивилизация дарует блага, и отвечать ни за что не надо, уступил в одном, уступил в другом, сам воспользовался положением… В общем, всосала Система человека. Жалко его – ну, в самой глубине души. Хотя горбатого могила исправит…