и 1679 годами королем Франции Людовиком XIV и королем Испании Карлом II в Нимвегене (ныне Неймеген). Хотя многие его коллеги, буканьеры и флибустьеры, проигнорировали неожиданно наступивший мир, став за неимением действительных лицензий «настоящими» пиратами, Ле Голиф решил не следовать их примеру. Тем не менее частые конфликты на почве дележа добычи не прошли бесследно — это были не только дуэли, в которых Ле Голиф, что вполне ожидаемо, побеждал, но и попытки отравить его, из-за чего он в конце концов заболел. Как известно, в такие беспокойные времена мир не бывает устойчивым, и Ле Голифу предложили вернуться в море, чтобы нападать на испанские владения в южных морях в качестве лицензированного капера под командованием генерала Лоренса де Граффа. Однако Ле Голиф сомневался:

Во-первых, потому, что [де Графф] хотел остаться главным, а я не видел причины, по которой главным должен быть не я; во-вторых, потому, что в основе предприятия лежали соображения, которые казались мне в некоторых отношениях спорными и наводили на мысль о перспективе скатиться к пиратству; в-третьих, потому, что я был чрезвычайно богат и не хотел рисковать этими богатствами, — не говоря уже о моей жизни, — в надежде приобрести новые{282}.

Не чувствуя себя в безопасности на Тортуге, Ле Голиф вернулся во Францию, и его след в истории затерялся: последние страницы его автобиографии погибли при пожаре.

Многие пираты разделили судьбу несметного числа торговых мореплавателей и сгинули в кораблекрушениях. Так случилось с Черным Сэмом Беллами и его командой из 145 человек, которая почти в полном составе (лишь двое выжили) утонула у мыса Кейп из-за «нор-истера» — циклона, налетевшего с северо-востока 26 апреля 1717 года. Беллами, которому на момент смерти было всего двадцать восемь лет, посмертно заработал славу самого успешного и богатого пирата всех времен, так как за пятнадцать месяцев активных вылазок ему удалось захватить более пятидесяти судов и заработать 92 млн фунтов (120 млн долларов) на сегодняшние деньги{283}. Другие пираты выживали в кораблекрушениях лишь для того, чтобы быть схваченными и казненными, — именно это произошло с командой француза Франсуа Олоне около 1662 года, в самом начале его пиратской карьеры. Сев на мель близ Кампече в Мексиканском заливе, экипаж вышел на берег и тут же подвергся атаке испанских солдат. Все, кроме Олоне, были убиты — ему удалось спастись, притворившись мертвым{284}. Далее, бывали и такие, кто закончил жизнь на галерах, как капитан Кидд (1701), или был повешен, как Калико Джек Рэкхем (1720), кто был обезглавлен, как У-Ши Эр (1810), или кто погиб в бою, как Томас Тью (1695) и Черная Борода (1718). По иронии судьбы Тью, третий среди самых богатых пиратов в истории, чье состояние на момент смерти оценивалось в 78 млн фунтов (102 млн долларов) в современных деньгах{285}, погиб в том же боевом столкновении, которое принесло баснословные богатства Эвери и его команде. Артиллерийский выстрел с Fateh Mohammed угодил Тью в живот, и, несмотря на его отчаянные попытки не дать внутренностям вывалиться, вскоре он скончался от этого ужасного ранения. Да и Олоне в конце концов умер насильственной смертью, хотя и не в битве: в 1669 году, пережив очередное кораблекрушение на берегу Дарьена в Панаме, он был схвачен местным племенем, которое считало своими врагами как испанцев, так и буканьеров. Эксквемелин описывает кончину этого грозного буканьера: дикари «живьем разрывали его на куски, бросая их один за другим в огонь, а пепел развеивали по ветру, так чтобы ни следа, ни памяти не сохранилось о таком ужасном и бесчеловечном создании»{286}.

По сравнению с пиратами их «лицензированные» коллеги, корсары и каперы, имели более высокие шансы остаться в живых на протяжении своей карьеры. Конечно, они тоже рисковали погибнуть в бою или при кораблекрушении, но лицензия обычно защищала их от казни в случае пленения; к ним относились скорее как к военнопленным, сажали в тюрьму или (в Средиземноморье) приговаривали к работам в качестве гребцов на галерах, чтобы спустя какое-то время (порой проходило много лет) получить за них выкуп или обменять на своих пленников. Если каперы выживали на этом опасном пути, то могли уйти в почетную отставку и вести жизнь уважаемых членов общества. Испанский корсар Алонсо де Контрерас (1582–1641) мирно скончался в своей кровати, то же касается и французских корсаров Рене Дюгэ-Труэна (1637–1736) и Робера Сюркуфа (1773–1823). Сэр Фрэнсис Дрейк, самый успешный капер королевы Елизаветы I, умер от дизентерии в возрасте пятидесяти пяти лет, пока его корабль стоял на якоре у Портобело в Панаме; его карьера длилась 33 года — с 1563 года по 28 января 1596 года. Корсар и архипират Джон Уорд сумел уцелеть в морских приключениях и сохранить глубокую любовь к жизни на воде. Один английский моряк, посетивший Уорда в 1608 году, описывал, как тот мало говорил и «почти все время сквернословил. Пьян с утра до ночи. ‹…› Повадки законченного морского волка. Дурак и идиот во всем за рамками своего ремесла»{287}. Около 1612 года архипират удалился в свой новый дом в Тунисе, где в компании нескольких других старых капитанов, как и он, «ставших турками», жил безбедно до самой смерти от чумы в 1622 году.

Превратности кооптации бывших пиратов

Поскольку не только каперство, но в определенных обстоятельствах и пиратство считалось «безнравственным инструментом внешней политики», с помощью которого можно вести необъявленную войну на море, государства, получавшие прибыль от их деятельности, вопреки высокопарным заявлениям, не всегда были заинтересованы в его ограничении. Временами, впрочем, предпринимались энергичные попытки в этом направлении — либо потому, что этого желал новый монарх, например Яков I в Англии, либо потому, что пираты, доставлявшие прежде мало хлопот, становились вдруг серьезной угрозой государству, которое прежде наживалось на разбое. Подобное происходило после того, как в июле 1670 года между Англией и Испанией был подписан Мадридский договор, согласно которому у всех английских каперов отзывались лицензии в обмен на признание испанцами английских владений в Карибском море. Для борьбы с пиратством в те времена обычно практиковался метод кнута и пряника: с одной стороны, пиратов посредством щедрых амнистий и индивидуального помилования поощряли встать на путь исправления и вернуться в отчий дом, а с другой — в случае их поимки к ним применяли закон по всей строгости. Что касается «кнута», власти всегда превращали казнь известного морского разбойника в публичное представление — как это было принято делать в то время с любой казнью, — чтобы нагнать страху на население в целом и мореходов в частности и отвратить их от пиратства. В некотором смысле государственный террор был расплатой за террор криминальный{288}. Однако реализация государственных антипиратских мер предполагала поимку пиратов, а это была непростая задача.