Ойкнув, Ромоло коршуном кинулся на него и профессиональным ударом ноги загнал глубоко под кровать. Римма лишь усмехнулась и головой покачала: мальчишки всегда и везде одинаковы. Но беспорядок – это ведь сущие пустяки! Немного нужно труда, чтобы разложить вещи на место. Равно как и сделать легкий ремонт: от ее взгляда не ускользнули ни прихотливые, словно старинные карты, пятна от застарелых протечек на стенах, ни допотопная открытая электрическая проводка, ни щели в поведенных деревянных полах. Однако Римму все это не смутило. Были бы желание да заботливые руки, готовые с любовью обустраивать собственный уголок.

Пока она медленно разглядывала его жилище, Ромоло пристроил под зеркалом ее чемодан и замер в волнении, ожидая ее вердикта.

– Ну как тебе? – наконец, не выдержал он. – Тут, конечно, не так шикарно, как в том отеле на пьяцца Навона…

– Пожалуйста, перестань, – тихо сказала она.

– …И в Москве у тебя наверняка квартира получше. Но это мой дом. Он такой, и другого у меня нет. Я здесь вырос…

– Это самое чудесное, самое замечательное место на свете, которое только можно себе представить. Мне здесь все нравится. Очень, – твердо ответила Римма.

– Честно? – воскликнул он, и на губах его расцвела радостная улыбка. – Тебе правда понравилось?

– Еще как!

– Господи, до чего же я счастлив! – привычным жестом запустив в волосы пальцы, он яростно взъерошил их и закружил по мансарде. – Я так боялся, что тебе не понравится!

Притормозив между двух крайних окон, Ромоло щелкнул каким-то выключателем. Тотчас же над кроватью вспыхнул теплый золотистый свет: несколько десятков резных марокканских фонариков, собранных в длинную извилистую гирлянду, уютно замигали, бросая на стены и потолок ажурные отражения.

Римма невольно залюбовалась причудливой игрой света и тени.

– Может быть, хочешь вина? – спросил Ромоло.

Она неопределенно пожала плечами: пить не хотелось, и в то же время мысль о бокале шампанского, который можно было бы неспешно тянуть вдвоем, передавая друг другу, ей понравилась.

Не получив ответа, он подошел к ней сзади, осторожно поцеловал в шею. Когда горячие, сухие губы коснулись кожи, Римма непроизвольно напряглась. Ромоло моментально это почувствовал и замер, спрятав лицо у нее на плече. Несмело накрыл ее ладони своими.

– Любовь моя, если вдруг… вот сейчас, в этот самый момент, хоть бы самая малая, самая крошечная частичка тебя жалеет о сделанном выборе… или думает, что когда-нибудь будет жалеть… – голос его звучал глухо, прерывисто. Не справляясь с волнением, он судорожно вздохнул, помедлил немного и убито закончил: – Тогда я проведу эту ночь на ступеньках у входа, а утром отвезу тебя, куда пожелаешь. И до могилы буду вспоминать этот благословенный день как самый счастливый, что был в моей бестолковой, дурацкой жизни…

Его волнение передалось и ей. Тихонько ахнув, она стиснула его руки и, потянув вверх, обхватила ими себя за плечи, словно бы понуждая к объятию и прошептала, прижавшись щекой к его ладони:

– Нет. Я ни о чем не жалею. Я люблю тебя. Будь что будет.

Услышав эти слова, он на мгновение так стиснул ее, что у Риммы остановилось дыхание. Вновь принялся осыпать поцелуями шею и плечи. Закрыв глаза, с обмирающим от счастья сердцем она вслушивалась в страстный горячечный шепот, награждавший ее самыми сокровенными, самыми чувственными именами: cara mia, donna di lusso, tesoro russo magico… Божественная музыка любовных признаний, произносимых на таком прекрасном, самом поэтичном из всех существующих языков, туманила разум, заставляя забыть обо всем. Уносила с собой – далеко-далеко, туда, где не бывает тревог, сомнений и горя. В страну вечной радости. Вечной, несокрушимой любви в этом самом прекрасном на свете городе.

Солнечный луч, вот уже с полчаса неспешно переползал по смятой постели, подбираясь к будущей жертве, пока, наконец, не настиг ее и не принялся немилосердно щекотать ухо и нос, выглядывающие из кокона одеяла. Жертва поморщилась и попробовала, не просыпаясь, спастись бегством – отползти подальше в сторону края кровати. Не вышло: безжалостное солнце загнало несчастную к самой стене. Дальше бежать было некуда.

Протяжно вздохнув, Римма улыбнулась, прогоняя остатки сна, и открыла глаза.

На часах было чуть больше восьми. Ромоло, конечно же, снова не стал будить ее перед уходом. Бедняжка: осторожно крадется на цыпочках, одеваясь на ощупь, даже душ теперь с утра не может принять – бережет ее сон. Единственное, что позволяет себе – невесомо коснуться губами щеки и немедленно несется по лестнице вниз, пока она не проснулась. А то будет, как в первый день, когда он честно попробовал спуститься в кафе к семи…

Воспоминания о той ночи, перешедшей в позднее утро, заставили Римму смущенно хихикнуть и натянуть одеяло едва не до самых глаз.

Прошло уже несколько дней, а она все никак опомниться не могла от свалившегося на нее счастья. Каждое следующее утро было ярче, чудеснее и прекраснее предыдущего. Хотя, казалось бы – куда больше? Разве может один человек заполучить в единоличное пользование всю радость, всю любовь этого мира? Ведь так не бывает…

Оказалось – бывает.

«Так вот ты какое, счастье…» – не уставала повторять про себя Римма.

От своей новой жизни она была в полном и безоговорочном восторге. Впервые она чувствовала себя абсолютно счастливой, без всяких «но» и «пожалуй». Сбылась их с мамой мечта: она действительно встретила в Италии свою истинную любовь. Чувства Ромоло к ней были искренни и неподдельны, и сам он казался воплощением девичьих грез об избраннике – страстный и нежный, заботливый и чуткий. И обалденный любовник! Таких феерических ощущений в постели Римма не испытывала никогда. Какой там Олаф со своим нудным опросом о ее «предпочтениях»! По одному ему ведомым признакам Ромоло безошибочно угадывал малейшие нюансы настроения своей возлюбленной и реагировал на них именно так, как ей бы хотелось. Удовольствие Риммы было для него высшим законом. Он буквально боготворил ее, разве что алтаря в ее честь в мансарде не воздвиг. Вчера утром, к примеру, она рано проснулась и увидела, как Ромоло, уже полностью собранный, сидит на краю постели и с восхищением смотрит на нее, не в силах встать и уйти. В глазах – восторженное обожание. А рядом лежат карандаши и альбом для набросков…

Его таинственную татуировку над левой ключицей она успела исследовать во всех деталях. Губами, пальцами, прядью собственных волос, обводя ими контур рисунка – хотя он до ужаса боялся щекотки. Это была кисть для акварели и простой карандаш, неровно заточенный перочинным ножом. Между ними притаился шипастый стебель, увенчанный полураскрытым бутоном розы. Все трио переплетала лента с надписью на латыни: ars longa vita brevis.

Жизнь коротка, искусство вечно…

Ромоло сделал тату сразу после школы, когда твердо решил, что обязательно станет художником. Но это было еще впереди. А пока, забыв обо всем на свете, он был готов бесконечно рисовать лишь Римму: спящей, задумавшейся над книгой, прихорашивающейся у зеркала, смеющейся, удивленной или сердитой. Хотя нет: рассердиться на что-либо он не давал ей ни малейшего шанса.