В отличие от нее, средняя дочь синьоры Лукреции, Джулия, широко улыбнулась, глядя на Римму и, всплеснув руками, оживленно замахала ей через стол.

– Джулия – это я. Обалдеть! Ну, братец, ты и даешь! Вот уж новость так новость! Римма, как здорово, что ты выучила итальянский! Вы, наверное, давно переписываетесь?

В ответ на такую живую, непосредственную реакцию Римма невольно улыбнулась ей вновь. Внешностью Джулия пошла в мать – невысокая шустрая хохотушка, пока еще гибкая и стройная, но уже с намечающейся склонностью к полноте. В свои двадцать пять Джулия уже была замужем и растила двух детей – четырехлетнего Джорджио и трехлетнюю Розу-Летицию – и ждала третьего ребенка, который должен был появиться на свет в начале лета. Римма знала и ее семейную историю: в мужья себе Джулия, к большому неудовольствию матери, выбрала эмигранта, красавца румына Драгоша Левареску – энергичного шумного весельчака, совсем под стать ей самой. Ромоло говорил, что они познакомились при весьма драматических обстоятельствах: Джулия сломала ногу, неудачно грохнувшись с велосипеда, а Драгош, только-только обустроившийся в Италии, работал тогда водителем скорой, которая и доставила пострадавшую в больницу. Позже, когда Джулия уже была беременна второй раз, знакомые парни из румынского землячества помогли молодому папаше устроиться в дилерский автосервис «Фиата». Мастерские располагались где-то на дальней окраине Рима, но привередничать особо не приходилось: работа считалась очень приличной, и держаться за нее нужно было обеими руками. Ромоло рассказывал, что вставал Драгош очень рано, а возвращался поздно, домой приходил только спать, поэтому за семейным ужином его можно было встретить только по выходным. Жить молодым приходилось пока что вместе с семьей жены: своего жилья у Драгоша не было, но он усиленно копил, откладывая каждый свободный евро. Хорошо, что синьора Лукреция не возражала, ведь всем остальным пришлось потесниться, освобождая место для разрастающегося семейства. В благодарность за это Джулия старалась помогать матери и брату в кафе, хотя времени и сил у нее для этого оставалось не так уж и много: будучи беременной, да еще и с двумя маленькими детьми на руках, не больно-то поработаешь.

Малышей Джулии в этот вечер в столовой не было, их уже уложили спать, и это вышло только к лучшему – Римма не то чтобы не любила детей, но как-то не очень умела с ними общаться, особенно с маленькими. Не оказалось дома и самой младшей сестры Ромоло, Вероники. Ей недавно исполнилось восемнадцать, и в этом году она оканчивала частную католическую школу для девочек. Об этом Ромоло тоже рассказал со всеми подробностями: школа дорогая и довольно престижная, очень строгая, в духе старых добрых традиций, с полным пансионом, отсутствием интернета и существенными ограничениями для посетителей-родственников, а о неродственниках и речи быть не могло. Вероника приезжала домой только на лето, Рождество и Пасху и, как знал Ромоло, считала оставшиеся до выпуска дни, чтобы развязаться, наконец, с опостылевшей учебой. Сам он от всего сердца жалел сестру и не упускал случая высказать матери свое мнение о таком суровом воспитании младшей дочки, но та бесстрастно пропускала мимо ушей его пламенные тирады, лишь заявляла в ответ: «Зато мне так гораздо спокойней».

Поерзав, Джулия бросила на мать вопросительный взгляд и, не получив никакого ответа, на свой страх и риск похлопала ладонью по стулу рядом с собой:

– Садись сюда, – сказала она Римме и заговорщицки подмигнула. – А ты, братец, притащи-ка себе еще один стул из кухни.

– Нет-нет, спасибо, я нисколько не голодна, – принялась возражать Римма.

– Да, мама. Мы недавно поели в городе, – поддержал ее Ромоло и, ухватив с тарелки кусок сырного пирога, немедленно сунул его в рот. – Мы наверх пойдем, хорошо?

– Как угодно, – бесстрастно проговорила синьора Лукреция. – Не забудь только, что завтра мы открываемся в восемь.

– Разумеется, я это помню! – с обидой в голосе воскликнул он. – В семь буду внизу, как всегда.

Когда они вышли обратно в холл, Римма не смогла сдержать облегченного вздоха и, в момент растеряв всю свою показную уверенность и обессилев, прижалась лбом к плечу Ромоло. Он обнял ее, погладил, как маленькую, по голове.

– Ты молодчина! Все прошло просто отлично!

– Правда? Я ужасно боялась, что она сейчас как скажет нам что-нибудь…

– Кто – она? Мама? Анна?

– Н-не знаю. Они, – запинаясь, глухо пробормотала Римма.

– Да ты что! Я же тебе говорил – они у меня классные. Ты правда не хочешь есть?

– Не хочу.

– Тогда идем наверх. Я покажу тебе свое логово.

– Наверх? – удивилась она. – Разве ты не здесь живешь?

– Представь себе, нет, – ответил Ромоло. – Я живу выше, в мансарде. Один, как настоящий король. В моем владении целый этаж! Такая вот персональная берлога под самой крышей.

– Да ты что?! – Римма просто ушам не поверила. Своя собственная мансарда! Это ведь так романтично. Наверняка из нее открывается потрясающий вид на город. – Слушай, но это же замечательно!

– Еще бы, – согласился он, вновь берясь за ручку чемодана, который во время семейной встречи терпеливо дожидался на площадке. – Особенно сейчас, когда в доме просто прохода не стало от расплодившейся сестренкиной мелюзги.

Стали подниматься наверх. Мрамор кончился на площадке перед «апартаментами»: в мансарду вела деревянная лесенка, узкая и ужасно крутая. Ступени пели под ногами на разные голоса: тихонько поскрипывали, свистели по-птичьи или отрывисто вскрикивали, как летучие мыши, бороздящие ночное южное небо. По мере подъема в воздухе все ощутимей чувствовался аромат восковой мастики, насквозь пропитавшей старое дерево. Заметно потеплело: сказывалась близость крыши, нагретой за день весенним солнцем.

– Чувствуешь, как тепло? Здорово, правда? – пропыхтел Ромоло, втаскивая на высокие ступеньки ее огромный чемодан. – Зимой почти не нужно тратиться на отопление. Правда, летом иногда может быть жарковато… Но тогда я открываю окна или притаскиваю снизу кондиционер, если становится совсем уж невмоготу.

Римма молча кивнула: стоит ли беспокоиться о таких пустяках? Кондиционеры для того и придумали, чтобы людям было комфортно жить в их домах, пусть даже и таких старых.

Мансарда оказалась действительно уютной и милой. Не слишком большой – метров двадцать квадратных, может быть, двадцать два – зато днем здесь должно было быть очень светло: целых пять окон прорезали наклонную стену, делая ее почти целиком прозрачной. Ромоло с гордостью пояснил: он специально отстоял мансарду для себя, отвоевав у разросшегося семейства Джулии. Ведь ему нужно много естественного света, чтобы рисовать, он же художник. Ну или станет им когда-нибудь.

Остановившись у входа, Римма медленно обвела глазами его обиталище. Мебели здесь было немного: несколько разномастных полок, тонконогий письменный стол с задвинутым под него легким крутящимся креслом из гнутой фанеры, металлическая штанга-вешалка на колесах да пара пуфов-мешков – терракотовый и бордовый. Кое-где на стенах, выкрашенных светло-серой краской, густо висели постеры и рисунки, налезая друг на дружку краями, зато другие участки оставались совершенно пустыми. В дальнем от окон углу стояла низкая незастеленная кровать со вздыбленными подушками и небрежно брошенным поверх них синим махровым полотенцем. Напротив входной виднелась еще одна узкая дверь – вероятно, она вела в ванную или в гардеробную. От внимательного взгляда Риммы не ускользнуло, что берлога выглядела целомудренно-холостяцкой. Нигде ни следа девичьего присутствия: ни забытого на вешалке шарфика или яркого зонтика, ни расчески или браслетика, ни флакончиков-тюбиков-баночек на куцей полке под зеркалом. Не было даже цветов, никаких: ни в горшках, ни манерных сухих композиций из колосьев и прихотливо изломанных прутьев, ни тем более – свежих букетов. Цветовая гамма комнаты вообще выглядела сдержанной, выделялись разве что пуфы. Лишь на серо-коричневом прикроватном ковре, небрежно вылезшем едва не на середину мансарды, живописно светилось яркое пятнышко: там привольно раскинулся одинокий носок истошно-желтого цвета в крупную клоунскую черно-белую клетку.