как на личных врагов, – так беспощадно он бил по ним. Почти при каждом ударе он задевал по земле и выбивал ямку, которую тщательно зарывал терпеливый мальчик.

– В эту игру мой сын может дать мне сто очков вперед, – сообщил он Майклу Уэббу.

Они быстро прошли от первой мачты до пятой ямки, и это была первая фраза, произнесенная Ричардом Эллерманом, не считая нескольких проклятий по адресу искусственных препятствий, площадки и закатившихся мячей.

– Во всех других отношениях мой сын полный неудачник, но хороший игрок в гольф. Вы с ним играли?

– О, да, ответил Майкл. – Я играл с ним. Он замечательно играет в гольф… Вы слишком спешите!

– Разве? Возможно. Когда я что-нибудь начинаю делать, мне хочется кончить как можно скорее.

– Ну, а я не Джим Бернс, – продолжал Майкл. – Я – философ по профессии, а философы не очень искусны в спорте на вольном воздухе, как вам известно.

– Зато, говорят, они замечательно преуспевают в комнатном, – сказал Ричард Эллерман с кудахтающим смехом. – Больше, чем кто другой, загадочно прибавил он, опускаясь на колени и осторожно положив мячик на маленькую кучку песку. С напряженным вниманием он рассматривал белый шарик на нелепой кучке и даже смахнул несколько песчинок, лежавших перед ним. Затем смерил ее глазом и переделал кучку. – Очень высоко, – бормотал он под нос.

«Все симптомы заядлого игрока в гольф», – думал Майкл.

Эллерман выпрямился, взглянул на Майкла и спросил:

– Вы уже мастер–философ или еще ученик? Вот, что мне хочется знать.

– Мастер. Я уже отслужил срок подмастерьев и готов философствовать на любую тему в любой момент по требованию. А также принимаю починку. Если ваша философская система расшаталась, я ее вам соберу – обезвздорю за подходящую цену.

– Вы не можете обезвздорить меня, – заметил его собеседник. – Я всегда избегал лишнего. Я простой честный человек, говорю прямо и….

– Вы один из тысячи, – прервал его Майкл.

Эллерман медленно поднял палку и обрушил ужасный удар на мяч, который откатился вправо.

– О, черт! – выругался Эллерман. – Смотрите, пожалуйста. Это потому, что я думал о другом, когда бил.

У десятой ямки он вдруг решил бросить игру. Его интерес к игре ушел в забвение, как камень падает в колодезь. Отдав палки мальчику, он порывисто повернул к клубу, по дороге разговаривая с Майклом о популярности эллермановского автомобиля и о его распространении за границей.

– Между прочим, ваш друг Хэнтер – способный молодой человек, – заметил он. – Он служит в нашей компании несколько лет, но до вчерашнего дня мне не случалось с ним разговаривать. Я думаю, он говорил вам о своем плане относительно того, чтобы компания сама изготовляла и продавала запасные батареи? Не так ли?

Ваш друг Хэнтер! Майкл видел его один единственный раз перед тем, как тот приехал в «Тенистый Луг», но не счел нужным сказать об этом.

– Кое-что он мне сказал, немного.

– Итак, вы философ по профессии; мне бы хотелось, чтобы вы пофилософствовали немного насчет этого и сказали, что мне делать.

Майкл улыбнулся.

– Вы уже решили, и я отказываюсь пускать ток, чтоб освещать вопрос, который уже решен. Знаете вы, во что мне обходится порча и производственные расходы каждый раз, когда я начинаю философствовать?

– Почему вы думаете, что я уже все решил? – Эллерман задал вопрос холодным гнусавым голосом и отнюдь не добродушно.

– Потому что вы принимаете решение за пять минут, – сказал Майкл самым деловым тоном. – Вы были знакомы со мной не более пяти минут, когда решили, что я не стою ломаного гроша.

Несмотря на свое обычное самообладание, Эллерман был несколько озадачен грубой откровенностью этого наблюдения.

– Н-да. Я… я… а разве? – запнулся он. – Разве вы стоите ломаный грош? Видите, откровенностью вы меня не перешибете.

Неожиданно в нем проснулась симпатия к Майклу Уэббу, и через минуту он уже думал о том, как его пристроить на службу в компанию.

– Вы не могли бы задать вопроса глупее – ни мне, ни кому другому – хотя бы всю жизнь старались, – добродушно возразил Майкл. – В глубине души каждый человек о себе хорошего мнения, несмотря на то, что говорит противное. Если б не это, он не мог бы выдержать своего собственного существования. Держу пари, что вы довольно-таки хорошего мнения о себе.

К Эллерману вернулась веселость. Он желал обладать этим независимым и прямым человеком. Он восхищенно взглянул на Майкла и положил руку ему на плечо.

– Я нуждаюсь в таком человеке, как вы, очень нуждаюсь. Как вам нравится быть вице-президентом эллермановской компании?

– Я, разумеется, страшно польщен, – ответил Майкл, – но из этого ничего хорошего не выйдет. В самом деле. Кругом так много вздора, что я буду опасен.

– Ну! – сказал автомобильный магнат, не будьте так категоричны, обдумайте, не торопясь. Я предлагаю вам довольно выгодное дело.

Они молча дошли до клуба. Когда они выходили на веранду, Ричард Эллерман дотронулся пальцем до жилета Майкла и медленно произнес:

– Теперь слушайте. Около эллермановских автомобилей действительно много вздора. Это вы верно сказали. Я знаю это не хуже вас и так же против этого, как и вы… Но я считаю, что вы и я вместе можем отделаться от него.

Майкл покачал головой и не ответил. Когда Эллерман исчез, чтобы переодеться, наш философ грустно отвернулся и прошептал:

– Какой в этом толк?

6

Пока Майкл Уэбб с хозяином дома играли в гольф, мисс Фанни Торнтон сидела в своей комнате у письменного стола из розового дерева и писала очередное ежедневное письмо своей подруге.

Мисс Торнтон никогда никого в сущности не любила, кроме, конечно, своей дорогой мамы, братьев и сестер, хотя много говорила о любви и претендовала на то, что понимает ее. В глубине души она не верила в существование такой вещи, как романтическая любовь. Все это игра. Люди женятся, чтобы были дом и семья, а любовь придумана. Она объясняла себе разрушительные сердечные трагедии, о которых пишут в газетах, весьма просто: эти мужчины и женщины сошли с ума и серьезно отнеслись к игре. Но если мисс Торнтон не верила в любовь, то верила в глубокую дружбу. Она знала, как можно обожать подругу. Ее подруга была Кэтрин Хэндерлей в далеком Лос-Анжелесе. Они ежедневно писали друг другу подлинно реалистические письма. Она радовалась мысли, что пять ее писем находятся в пути к Китти, а пять писем Китти – на пути к ней. Она видела умственным взором, как они пересекают материк – маленькие, белые конверты.

Перевернув страницу, она писала:

«…встретить милую Бленч. Я ее люблю не так, как тебя, моя дорогая, но она очень мила и артистка до мозга костей. Я хочу, чтобы ты знала всех, с кем я знакома. Когда я встречаю нового человека, мне сейчас же приходит в голову: а что о нем подумает Китти? «Этот мистер Уэбб, о котором я упомянула вчера, – писатель; какие он написал романы – не знаю. Он пытался рассказать мне вчера сценарий, который хочет написать. Я просила его об этом, когда он сказал, что у него есть сценарий, хотя теперь, право, не понимаю, зачем я его просила об этом. Это вышло само собой, как бывает в разговоре. О, Китти, что за сценарий! Честное слово, он перепугал меня до безумия, хотя он настоящий джентльмен и у него такие хорошие манеры. «У него такие страшные идеи. Одно из действующих лиц в его сценарии называется Больной Печенью, и все происходит внутри человека. Можешь себе представить, что это за вещь, Китти! Он называет это субъективной драмой. Просто сумасшедший! Я это подозревала и повернулась, чтоб посмотреть ему в лицо это ведь всегда видно по глазам, – и как ты думаешь, что он мне сказал? Он сказал: «Мисс Торнтон, пожалуйста, смотрите в другую сторону, я не могу рассказывать, когда вы на меня смотрите»… Бедняга, знает, что не все у него в порядке, и не хочет выдавать своей тайны. Очень его жаль – настоящий джентльмен».

Глава двенадцатая

Бинго