– Ты же знаешь, он в кабинете не один…

Ладов помолчал, глядя на Солонецкого, и вдруг расхохотался. Потому что решил наконец задачу, мучавшую его эти дни: он напишет в докладной всё как есть, без всякого снисхождения к бывшему другу.

Солонецкий с удивлением смотрел на него.

– Ну что ж, подождём хозяина кабинета, – отсмеявшись, весело сказал Ладов и, улыбаясь, вышел.

Солонецкий погасиил сигарету. Раскрыл папку с бумагами на подпись. Сводки, сметы, планы, графики, заявления.

Он читал, подписывал, откладывал в сторону, не особо вдумываясь, как всегда надеясь на специалистов, подготовивших эти документы, и чего-то ожидая.

Оторвал его от этого занятия голос секретарши.

– К вам Геннадий Макарович.

– Пусть войдёт.

Кузьмин плотно прикрыл за собой дверь, остановился у торца длинного стола.

– Как спалось, Геннадий Макарович? – опередил его Солонецкий. – Мне дурно, честное слово. – Он откинулся на спинку кресла. – Нелепый сон, настоящий детектив… Хотя я и люблю их читать, но одно дело, когда кого-то убивают, к тому же в книжках, другое, когда тебя. Пусть во сне, всё равно плохо.

– Я по делу, – перебил Кузьмин.

– А вы не торопитесь, Геннадий Макарович. Это ведь вы убивали меня во сне… И сами не знали, зачем. Вроде из-за какого-то портфеля.

– Боитесь, что подсижу? – Кузьмин усмехнулся.

– Вы уверены, что я дорожу этим креслом? – Солонецкий вышел из-за стола. – Ну а если вы знаете больше меня, разбираетесь лучше, объясните, что это за сплетни, слухи, анонимка или что там ещё… Растолкуйте своему, отставшему от жизни, начальнику, увидьте во мне не только начальника, но и человека, с нервами, сердцем…

Кузьмин побледнел.

– Если бы вы действительно хотели разобраться… Только не в сплетнях, я ими не интересуюсь, а в делах, – после паузы произнёс он.

– Вот как? – Солонецкий молча достал из стола красную папку. – Забирайте. И поступайте, как знаете. – Отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

Кузьмин помедлил, потом взял папку и молча вышел.

Подрагивающими пальцами Солонецкий выловил таблетку нитроглицерина, бросил её под язык. Прошёл в комнатку для отдыха. Лёг на диван, распустил узел галстука.

Через несколько минут боль, сжавшая грудь, стала слабее.

Он достал сигарету, помял в пальцах и положил обратно в пачку. Вернулся в кабинет.

Зима, думал он, глядя на неторопливо падающий снег. Вот и начинается долгая-долгая зима. Четырнадцатая его зима в Заполярье. Годика не хватает, чтобы льготная пенсия вышла…

Надо же, о пенсии уже думает…

Всё равно работать будет, пока силы есть.

Только хватило бы этих сил надолго…

Но, похоже, кое-кто готов отправить его на пенсию уже сейчас… Не надо только ждать, пока его пригласят в главк и сообщат о новом назначении – в сторону или вниз, а надо самому опередить события, сослаться на здоровье, выбрать стройку потеплее и полегче.

Бежать?..

Спрятаться?..

А кто сказал, что рисковать жизнью правильнее? Ведь при его сердце каждое волнение может стать последним. И что значат все эти условности в сравнении с жизнью…

Но что-то мешало ему согласиться с этими доводами. Что-то, не зависящее от его служебного положения, от его отношения к условностям. Заложенное в нём – человеке по фамилии Солонецкий. Не в начальнике строительства, а в простом смертном…

И понимая, какие переживания ждут впереди (выдержит ли их сердце?), один Солонецкий, которого он любил и уважал больше, отмахнулся от другого, трезвомыслящего.

Он оделся.

В приёмной, пристроившись на уголке стола секретарши, Кузьмин что-то писал. Солонецкий постоял рядом, потом не терпящим возражения голосом сказал:

– Идите в мой кабинет, Геннадий Макарович, что вы здесь бедным родственником… Я в котлован. – И уже выходя, спросил: – Где, кстати, Костюков? Ему бы тоже полезно в котловане развеяться.

– Илья Герасимович в моём кабинете с Ладовым.

– А, ну да…

В машине Солонецкому опять напомнило о себе сердце.

Водитель достал папиросу, но Солонецкий, хотя никогда прежде этого не делал, попросил:

– Не кури.

Расторгуев обернулся, удивился страдальческому выражению лица шефа, предложил:

– Может, в больницу заедем?

– Положат, не поедем, – не согласился Солонецкий.

– А мы, Юрий Иванович, к врачам не пойдём, я вас к моей жинке по блату. Она у меня медсестра, уколы ставит…

– Мудрый ты, Расторгуев, – через силу улыбнулся Солонецкий. Боль не утихала, и он решился: – Давай, вези, будь по-твоему, кольнёмся…

Пока Расторгуев бегал договариваться со своей женой, Солонецкий, закрыв глаза, ждал в машине. Он отодвинулся в глубь салона, чтобы не здороваться со знакомыми врачами, пробегавшими из одного корпуса в другой.

Не дай бог, ещё заведующий выйдет, подумал он. Опять про переходы вспомнит между корпусами, скажет, что врачи от этого болеют.

А может, и правда, и от этого тоже?

Он проводил взглядом молоденькую голоногую врачиху, перепорхнувшую с одного крыльца на другое.

Хорошо, что сейчас ещё не холодно, а когда сорок с гаком?..

Построю, решил он. Сегодня же прикажу…

– Пойдёмте, Юрий Иванович, – прибежал запыхавшийся Расторгуев. – Договорился. Сейчас там как раз никого.

Жена Расторгуева оказалась строгой высокой женщиной с полными крепкими руками.

– Стенокардия, – утвердительно произнесла она. – Выше закатайте рукав.

Она вонзила иглу в мышцу, и тонкая струйка невидимо стала рвать волокна.

Солонецкий представил, как они не выдерживают и, растянувшись до предела, лопаются. Так лопались тросы, когда в первую зиму здесь, среди вьюги и заносов, тракторным караваном пробивались они к зимним складам в устье реки, выдёргивая из ям один трактор за другим, проходя в сутки не больше километра. И всё же прошли…

– Спасибо, сестричка. Только договоримся, никому…

– Не скажет, – заверил Расторгуев. – Она у меня не говорливая.

…Турова в конторе не было.

После укола Солонецкому стало легче, сердце больше не давило, не напоминало о себе, и он спустился в котлован.

Он шёл среди сверкающих точек сварки, гудящих машин, звенящих кранов впервые один. Никто не освобождал дорогу, не отвлекал разговорами и никому не было дела до высокой, плотной, сутуловатой фигуры, неторопливо пересекающей гудящее, наполненное людьми маленькое пространство между скальными уступами. Его узнавали, но здесь был другой ритм, другая, нежели в его кабинете, атмосфера, и никто не спешил выказать ему своё чинопочитание.