Наконец Солонецкий шумно поднялся, помахал руками, согреваясь.

– Нет фарта. – Прошёл по мокрому лишайнику к берегу. – Слышь, Саш, может, домой?

Ладов вздохнул.

– А может, ещё будут?

– Тогда пошли сами искать.

Миновали ещё два озерка и вышли на болото, уходящее к отрогам дальних гор, через которые каждую осень летели на юг птицы. Что манило их туда, к теплу, к солнцу, Солонецкий мог понять. Но вот что заставляло весной возвращаться и лететь ещё дальше на север, где ничего не было, где тундра с каждым километром становилась всё злее и холоднее и, наконец, упиралась в горы Путораны с их плоскими снежными вершинами, а, перевалив их, совсем уже серая и безжизненная, сползала в океан, этого он понять не мог. Да что птицы, он себя не мог понять. Ведь предлагали же ему хорошее место на юге…

А сколько знакомых и незнакомых ему людей, заработав и на квартиру, и на машину, уезжают, чтобы через полгода снова просить вызов и лететь в неуютный, необжитый край, который один только и оказывается впору: не тесен и не просторен. А потом сидеть на маленьких северных аэродромах в ожидании лётной погоды и, доканчивая с приятелями пиво, так и не довезённое домой с «материка», жаловаться: «Масштабы, брат, не те там, не те…» Но разъяснится небо, закачается «аннушка» под облаками, и сладко защемит сердце отпускника от знакомого пятнистого пейзажа, от грубоватого: «Что, нагулялся?»

Солонецкий считал, что в сущности человеческой заложен альтруизм. И здесь, на Севере, всё способствует тому, чтобы он проявился. Именно здесь условия жизни диктуют непреложность законов взаимопомощи, единожды вкусив которые человек не может без них дальше жить…

Выбрав холмик посреди необъятного болота, они натаскали веток, на которых и решили ждать уток. Так и отсидели на мокрых ветках до сумерек. Солонецкий убил двух вальдшнепов, Ладов совсем ничего. Он не скрывал своего огорчения, и Солонецкий предложил вернуться к озерку.

– Может, там фарт будет. Не возражаешь?

Ладов устало кивнул.

Взламывая сапогами звонкую корку вечернего льда, Солонецкий шёл впереди. Позади, тяжело дыша, плёлся Ладов. Солонецкий вспомнил, что целый день над ними висел козодой, а эту птицу он не любил и даже суеверно побаивался.

– Чепуха, – словно подслушав его мысли, сказал Ладов. – Перелёт кончился, какая охота… Но ты меня пойми, не мог я не сходить на охоту. И самому хотелось, и рассказывать по возвращении надо что-то…

– Служить бы рад – прислуживаться тошно, – вдруг вырвалось у Солонецкого.

Ладов помолчал, словно обдумывая эту фразу. Наконец с обидой произнёс:

– А ты изменился. Зазнался, что ли… Не стоит забывать, что вокруг тебя люди. И люди разные, с различными взглядами, причудами, пусть даже для тебя совершенно неприемлемыми…

– Я понимаю. – Солонецкий остановился. – Ты не обижайся, выскочило. Нервы сдают.

Ладов примирительно кивнул.

Теперь они шли молча, думая о своём, ставшие чужими друг другу, и каждому было нехорошо от этой разобщённости.

Вдруг Солонецкий остановился, и Ладов, уткнувшись в его спину, задел прикладом котелок.

Раздался близкий гусиный крик, удары тяжёлых крыльев по воде. Солонецкий упал, и Ладов увидел, как от болота отрывается белоснежный гусь. Вот так, подумал он, пытаясь удержать это мгновение, но тут грохнул выстрел, потом второй… Белая птица качнулась, начала снижаться. Стыдясь своей поспешности, Ладов поймал на мушку чёрную полоску между крыльями и спустил оба курка.

– Оглушил, – поднимаясь, пробурчал Солонецкий. – Стволы не разорвало?

– Да, крепковато, – потирая плечо, сказал Ладов. – Но я его добил.

Они сделали несколько шагов и услышали звуки, напоминающие отрывистый стон. Заваливаясь и, казалось, отталкиваясь крыльями от снежных застругов, гусь медленно летел к лесу.

– Варвары мы, – после паузы произнёс Ладов, вспомнив разговор с Ольгой Павловной. – Дай попить – в горле пересохло.

– Держи, – Солонецкий протянул флягу.

Затем сделал несколько глотков сам и пошёл вперёд.

– Обществу всегда нужны отдушины, какая-нибудь глобальная забота, отвлекающая от более мелких. Раньше мы считали, что мало берём от природы, теперь – что много, – на ходу говорил Ладов. – Со временем всё встанет на свои места без наших воплей, но иногда думаешь: может, действительно не прав ты, человек, может, надо с самого начала не так жить… Может, цивилизация, прогресс – это путь к самоуничтожению?.. Нина кактусы завела три года назад. Мексиканские. Модно… Всё маленькие были, а незаметно вымахали по метру. Попросил выбросить, а она говорит – не могу, живые. Так и стоят, колются…

Выбрались на пригорок.

Обернувшись, Ладов окинул болото взглядом и ощутил беспричинный страх.

Он торопливо нагнал Солонецкого и пошёл след в след, успокаиваясь и думая, что похвастаться по возвращении будет нечем, целый день Солонецкий таскает его по тундре, а в рюкзаке пара вальдшнепов.

– Пришли, – прервал его мысли Солонецкий. – Костёр разожги, я пройдусь, посмотрю…

…Вернулся он минут через двадцать.

Молча подсел к костру, снял сапоги, вылил из них воду.

– В промоину заскочил. Завари-ка, Саша, чайку покрепче.

Ладов высыпал в котелок остатки чая, разлил тёмно-золотистый напиток в кружки. Чай был горьким, вяжущим, но с каждым глотком бодрящее тепло расходилось по телу.

– Совсем забыл, – хлопнул Ладов себя по лбу, – Нина тебе подарок передала…

– Как она?

– Ничего, нормально.

– Неделю ты здесь, а мы всё не поговорим как следует.

– Миссия у меня, сам понимаешь…

– Бог с ней, с миссией. Что там слышно, урежут нам на будущий год финансирование?

– Давай не будем о делах, – поморщился Ладов, и Солонецкий понял: тот что-то скрывает.

– Уехать отсюда не хочешь? – после затянувшейся паузы спросил Ладов и пожалел о сказанном.

Солонецкий понял его вопрос так, как надо.

– Я человек подневольный. Снимут и здесь оставят – буду работать. Переведут – тоже буду работать.

Ладов поворошил прутиком угли, предложил:

– Давай я с Ирой поговорю, всё-таки вы столько лет…

Солонецкий перебил.

Быстро, напористо заговорил о нуждах стройки, о том, что не хватает техники, денег, надо людей увольнять, а это не материк, где на каждом углу объявления «требуется», здесь своя специфика, свой мир, в котором одна фирма, одна работа, остаться без дела – значит, уезжать, покидать привычное, необходимое, об этом, кстати, ни в каких перспективных планах ни слова.

Ладов не слушал.

– Я здесь женщину встретил, – вдруг сказал он. Поспешно пояснил: – Приятная собеседница. Ленинградка, профессиональный художник, а сидит у тебя дежурной в гостинице. Живёт в общежитии… Юра, а ведь художников у тебя на стройке нет. Не используешь ты творческих работников… Доска почёта тусклая, фотопортреты, словно лубочные картинки, не поймёшь, жив этот человек или уже почил. Закажи-ка ты ей портреты…