– И как он это сделал?

– Напал, – покачал головой Квинт. – Подскочил и сдернул полотенце с лица.

– Джеймс Мокси для такого дела вряд ли стал бы использовать руки, – уточнил Франклин. – Сорвал бы полотенце и без рук.

Горючка Смок рассмеялся.

– Я бы не стал смеяться над человеком вроде Джеймса Мокси, – сказал Квинт. – Не исключено, что он вас слышит.

– Вы хотите сказать, что он все еще здесь?

– Нет, – ответил Квинт. – Но он может делать то, на что обычные люди не способны.

Затем оба брадобрея и человек, которому Франклин вымыл голову, принялись делиться существовавшими вокруг имени Мокси легендами.

– Люди пользуются руками, а он в Абберстоне обошелся без них.

– Трюкачество!

– Да нет, магия.

– Сила ума?

– Что-то в этом роде.

– Не хотел бы я встретиться с ним на улице Нерона.

– Видел огонь в его глазах? Запросто спалил бы всю нашу цирюльню.

Смок, постриженный лишь наполовину, ухватился за ручки кресла и с усилием встал.

– А мое имя вам известно? – спросил он.

Квинт и Франклин переглянулись. Ну и денек выдался!

– Не уверен, – неопределенно ответил Квинт. – Но что мне хорошо известно, так это то, что мы с вами еще не закончили. Если вы сядете в кресло…

– Знаете, почему меня зовут Горючка Смок?

Квинт закусил губу, изо всех сил стараясь не смотреть на ноги клиента.

– Я знать не знаю никакого Смока, – сказал Франклин.

Смок пристально посмотрел на Квинта, увидел в его глазах страх и уже не отводил взгляда.

– А ты знаешь? – спросил Смок Квинта.

Квинт сделал шаг назад и кивнул.

– Я слышал о человеке по имени Смок. Как говорят, опасный человек.

Смок улыбнулся. Оттого, что волосы его были пострижены лишь наполовину, взгляд его казался еще более безумным, чем в тот момент, когда он вошел в цирюльню.

– А фокусник не сказал, отчего у него был припадок?

– Нет, сэр.

– А что-нибудь вообще он говорил?

Квинт отрицательно покачал головой. Смок же взял бритву со стола.

– Эй, послушайте! – дрогнувшим голосом произнес Франклин.

Горючка Смок остановил его движением руки.

– А теперь я сам скажу вам, почему меня зовут Горючка Смок.

Он двинулся по направлению к Квинту, держа лезвие бритвы на уровне его шеи. Франклин и его клиент замерли. Смок поднес бритву к горлу Квинта.

– Потому что у меня тоже есть свой фокус, – сказал он.

– Я понял, сэр, – произнес Квинт.

– Я исчезаю. Просто растворяюсь в воздухе, как дым от горючки.

– Отлично. Мы с удовольствием посмотрим.

– Растворяюсь…

Смок неожиданно развернул бритву лезвием к себе и протянул ее ручкой дрожащему от ужаса цирюльнику.

– Растворяюсь, не заплатив, – ухмыльнулся он.

После чего стремительно прохромал мимо покрывшегося потом брадобрея и выскользнул из помещения.

Ступив на тротуар, Горючка Смок принялся вглядываться в дома, в прохожих, словно надеялся, что на улице еще сохранились какие-то сведения о человеке, которого он ищет.

Он смотрел в глаза пешеходов, стараясь понять, кто и что знает о предмете его поисков, и в конце концов решил, что в любом случае стоять на месте – хуже, чем двигаться.

Мокси был таким же магом и чародеем, как Смок – балериной.

– Пора заканчивать со стариком, – проговорил Смок про себя. – Где-то он да и остановится!

Хромая, он подошел к своему мерину, привязанному к выбеленной солнцем коновязи.

Через стекло входной двери цирюльни в спину ему смотрели брадобреи. Образы чокнутого Мокси и головореза по имени Горючка Смок застыли в их полных ужаса глазах.

Партнеры-брадобреи, не обменявшись ни единым словом, почти одновременно представили, как эта дикая парочка удаляется прочь от Бейкера по Большой дороге, чтобы где-то там, подальше от города, наконец встретиться.

Если ехать по Большой дороге с юга, то Григгсвилль открывается не сразу, хотя и миновать его тоже нельзя. Холмы вокруг города покрыты густыми зарослями сосны и ели – естественная природная преграда, не мешавшая тем не менее распространению по ближайшей округе звуков человеческих страстей и пороков, жестокости и восторга, страха, ненависти и счастья. Те, кто приезжал в городок с юга или с севера после наступления темноты, опознавали его по ярко горящим лампам и кострам, а также громкой музыке и взрывам безудержного хохота. Но днем – а Джеймс Мокси приближался к городку именно днем – только с вершины последнего из холмов можно было наконец увидеть город и самое высокое его здание, отель «У Свиньи». Известная на всю округу фигура поросенка на его крыше устремлялась своим розовым пятачком в небеса. Городские ворота, два невысоких деревянных столба, увитых плющом, поддерживали гигантские буквы названия городка, и когда Мокси проезжал под буквами, их тень упала сперва на его лицо, потом на спину и, наконец, на круп лошади.

В Григгсвилле таверн было больше, чем в любом другом городе на Большой дороге. Это был город-праздник, город, где пили до дна и плясали до упаду, город молодых. Но, как бы ни бурлила ночная жизнь в Григгсвилле, большинство живущих здесь мужчин не имели привычки при перебранке за карточным столом сразу же хвататься за оружие, хозяйки содержали свои дома в чистоте, а на улицах не сыскать было никакого мусора. В театрах шли грандиозные представления, настолько интересные, что сюда, в Григгсвилль, посмотреть на то, как раздвигается гигантский занавес, приезжали люди даже из Хэрроуза и Макатуна. Блюстители порядка в городке были дружелюбны и отлично справлялись со своими обязанностями, а чиновники следили, чтобы деньги, получаемые от приезжих, не тратились попусту.

Джеймс Мокси выглядел органичной частью городского пейзажа – просто человек, едущий по своим делам на своей лошади.

Ни один из служителей закона не остановил его, ничьи глаза не следили за его передвижением по городу.

Хотя и должны были.

Невысокого роста человек, несший доски, при виде приезжего неожиданно уронил одну и даже не извинился перед дамой, которая вынуждена была перешагивать через это неожиданно возникшее препятствие. Джеймс Мокси не заметил этого происшествия, отвлеченный приятным видом города, солнцем, стоящим высоко в небе, яркими вывесками и отполированными кольцами коновязей, а также чудесными нарядами проходящих дам и их шляпами, проплывавшими вдоль улицы совершенно, казалось, независимо от голов, которые имели удовольствие проглотить.