на секунду.

Симона

Серва помогает мне выскользнуть из дома. Это не то чтобы ужасно сложно – я ведь все-таки не в тюрьме. В основном я переживаю за то, чтобы остаться незамеченной, потому что не хочу, чтобы нас с Данте прервали посреди разговора или чтобы отец подслушивал или звонил в полицию.

Серва выносит огромные пакеты отсортированного мусора к бакам на заднем дворе. Они рвутся, и по всему внутреннему дворику разлетаются осколки стекла, пакеты из-под молока и консервные банки. Когда двое охранников подбегают, чтобы помочь ей все это собрать, я выскальзываю через задние ворота.

Я слышу, как этот мерзкий пес рычит, пока я бегу через лужайку, но охранники держат его на поводке, так что он не может за мной погнаться. Слава богу – я никогда не видела более злобное животное.

Одетая в джинсы и серую толстовку, с капюшоном на голове, я чувствую себя настоящей преступницей. Я еще никогда не выходила ночью одна. Линкольн-парк – относительно безопасный район, но это все еще центр Чикаго. Я отшатываюсь от любого, кто идет мне навстречу. Мне кажется, что все смотрят на меня, хотя это и не так.

До парка мне идти примерно шесть кварталов. Я хотела встретиться там по символическим причинам – это место, где мы с Данте сидели под глицинией, болтали и целовались часами. Это был чудесный день, один из лучших в моей жизни.

Тогда в небе сияло солнце, жужжали пчелы, а рядом со мной был любимый мужчина. Теперь я совершенно одна. Здесь темно и промозгло. Время года сменилось, и с глицинии облетели сочные зеленые листья и ароматные фиолетовые гроздья. Теперь это лишь сухие коричневые ветки. Беседка больше не похожа на укромный уголок – теперь она открыта всем ветрам и любопытному взору случайного прохожего.

Я сжимаюсь в уголке, пытаясь смотреть во все стороны сразу.

Мне стоило надеть куртку, а не толстовку. Здесь холоднее и ветренее, чем я думала.

С каждым порывом ветра сухие ветви деревьев трутся друг о друга. Я слышу, как кто-то скребется. Это может быть белка или кошка, но я вздрагиваю всякий раз и оглядываюсь по сторонам.

Глупо было сюда приходить. Мне стоило предложить Данте встретиться в кафе – где-то, где тепло, светло и безопасно.

Мне стоило захватить телефон, но я испугалась, что tata заметит пропажу.

Темнота, холод и страх сказываются на моих суждениях. Появись Данте здесь и сейчас, я бы без сомнений бросилась в его объятия и первым делом выпалила бы новость о беременности.

Но чем дольше я жду, тем сильнее меня тревожит и огорчает его отсутствие. Он обещал встретиться со мной в полночь. Он сказал, что будет здесь. Я была уверена, что могу положиться на парня, уверена, что он не заставит ждать себя ни секунды. Уже за полночь, даже за половину первого. Что могло так сильно его задержать?

И тогда я начинаю думать – а что, если так будет всегда?

Именно об этом говорили мои родители. Они говорили мне, что, если я останусь с Данте, я всю жизнь буду жить в страхе и смертельной опасности. Они говорили, что счастливого конца с таким мужчиной не будет. Что мой мир наполнится жестокостью и криминалом, как бы сильно Данте ни пытался скрыть это от меня.

И теперь я начинаю понимать, насколько беременность все меняет…

Если я сохраню ребенка… что его ждет за жизнь?

Что за отец?

Ради того, чтобы быть с Данте, я готова рискнуть своей безопасностью… но пожертвую ли я безопасностью своего ребенка?

Я представляю, как преступники вламываются в наш дом посреди ночи, одержимые жаждой мести.

А как насчет отряда вооруженной полиции? Одной шальной пули достаточно, чтобы оборвать жизнь… особенно маленькую и совершенно беззащитную.

Мое сердце бьется все сильнее и сильнее.

Меня опять тошнит. Мне плохо, дурно и больно. Я вся дрожу от холода.

Как Данте мог так меня подвести? Он же обещал…

Возможно, его обещания ничего не стоят.

Мы знакомы всего несколько месяцев. Я думала, что мы родственные души. Я думала, что знаю его.

Но мужчина, которого я знаю, не заставил бы меня ждать его час в парке совсем одной. Особенно когда я умоляла его прийти.

Мне стоит уйти. Что, если кто-то захочет меня ограбить? Теперь мне следует думать не только о себе. Я еще не решила окончательно, сохраню ли ребенка, но сейчас он кажется мне самым важным в мире. Словно я оказалось посреди пустыни с чем-то невероятно ценным и хрупким.

Я уже готова броситься прочь из беседки, когда слышу какой-то звук – гораздо громче, чем кошка или белка. Кто-то ломится сквозь кусты, направляясь прямо ко мне.

Мое тело застывает, как окаменевшее дерево, и я зажимаю рот руками, стараясь не закричать.

В беседку врывается кто-то огромный – почерневший от сажи и весь в крови.

На его лице застыл дикий взгляд, глаза и зубы чудовищно белеют на фоне грязной кожи.

Я кричу так громко, что звук царапает мне горло.

– Симона! – кричит он в ответ и тянет ко мне свои огромные руки.

Я понимаю, что это Данте, но отшатываюсь от него, дрожа от страха.

Каждый дюйм его кожи покрыт кровью. Костяшки пальцев все в порезах, они распухли и кровоточат, и ладони пропитаны чем-то влажным, но это не результат порезов. Это что-то другое. Кто-то другой.

– Не прикасайся ко мне! – кричу я, глядя на эти жуткие руки.

Это руки преступника. Убийцы.

– Прости… – говорит он.

– Не прикасайся ко мне! Я… Я…

Все, что я хотела ему сказать, вылетело у меня из головы. Я вижу перед собой лишь разбитое лицо, окровавленные руки и оскал, все еще обнажающий зубы. Безусловные свидетельства жестокости. Свидетельства той жизни, которую он ведет.

Жизни, в которой нет места ребенку.

– Завтра я улетаю, – говорю я онемевшими губами. – Я больше не хочу тебя видеть.

Данте замирает на месте, его руки опускаются по бокам.

– Это неправда, – говорит он.

Да. Это неправда. Но я должна это сделать.

– Мы расстаемся, – говорю я. – Все кончено.

Он кажется ошеломленным. Даже оглушенным.

– Прошу, Симона…

Я качаю головой, и по моей щеке катится безмолвная слеза.

– Я улетаю. Не ищи меня.

Парень сглатывает. Его губы разбитые и опухшие.

– Я люблю тебя, – говорит он.

Впервые, единственный раз в жизни его голос звучит нежно. Он разрывает мое сердце, словно бумагу. На мелкие кусочки.