отдыхающих, полиция должна следить за очередью и ограничивать ее сотней человек за один прием, и что в такие дни они вызывают горничных из соседних кварталов, чтобы те «помогли».

Наверное, и сейчас так обстоят дела в Мюнхене. Это неприметное заведение принадлежит тому самому Кристиану Веберу, в прошлом коридорному в «Блауэр Бок», а ныне Enfant gâté герра Гитлера, который недавно критиковал такого артиста, как Клеменс фон Франкенштейн, и который живет в папских покоях старой королевской резиденции. Мюнхенские шутники нашли забавный Bonmont на днях, когда с неба полил дождь из фельдмаршалов и других титулов. Геринг в своей ненасытной жадности к звучным титулам был назначен маршалом мира, Геббельс, ввиду чувственной предрасположенности, наполовину маршалом мира…

А Кристиан Вебер был назначен маршалом Зенефельда.

И это с учетом того, что неприметное сомнительное заведение, расположенное, как уже говорилось, на Зенефельдерштрассе, дела которого идут очень хорошо, приносит немалые суммы для застольного товарища обновителя мира.

Июнь 1941

Я знал. Из немецкого посольства в Москве ко мне вела тонкая ниточка. Тогда я узнал, что должно было произойти и что произошло.

Ужасно, что никто в этой дремлющей нации не подозревал об этом… что толпа продолжала жить в своих глупых иллюзиях: «Теперь он разберется с Россией». И глаза, которые хотели поглотить полмира, горели еще более алчно, чем раньше. «Россия позволяет нам пройти в Индию, немецкие дивизии уже на Кавказе!» И это в то время, когда тучи, налитые кровью и огнем, уже затмевали солнце на Востоке! «Завтра мы будем в Индии». И Индией уже не будет править надменный британский аристократ, вице-королем станет оберштурмбаннфюрер Земмельбайн. Ненависть к Англии, эта порожденная инстинктами и недовольством толпы, искусственно разжигаемая со времен Англо-бурской войны 1899 года ненависть к олигархии является в настоящее время доминирующей чертой немецких масс… немецких учителей народных школ, которые определяют общественное мнение и чувствуют себя оскорбленными самим фактом существования имеющихся сословий, плохо оплачиваемых немецких иностранных корреспондентов и, например, госпожи Ирен Селиго, которая, как представитель «Франкфуртер Цайтунг», не может простить Англии того, что с ней не обращались там в ранге посла и не приняли ее в Букингемском дворце сразу после приезда.

Этажом ниже бурлят темные желания масс. Один хочет эмигрировать и рассчитывает на экспроприированную английскую кофейную ферму, второй хочет поставлять в Германию английские ткани и английский табак, «ухоженная машинистка», типичная представительница немецкой женственности, надеется, что ее муж-эсэсовец пришлет ей домой мебель в чиппендейловском стиле, чтобы укомплектовать ее будущую четырехкомнатную квартиру.

А сами нацисты, как рассказывает мне Костя Лейхтенберг, согласно «экономическому планированию» на бумаге уже заполнили немецкими инженерами все вакансии, возникающие в заокеанских странах, на золотых шахтах Южной Африки, в Нигерии, в Кимберли, в Юго-Западной Африке. Недавно я посмотрел фильм Яннингса «Ом Крюгер»[151], самую дешевую историческую клевету, какую только можно придумать. Не кадры пресловутых женских лагерей или зверств, якобы совершенных над бурскими женщинами, привели быдло в ярость, а вид придворной сцены, аудиенции у королевы Виктории, министра, идущего с подвязкой ко двору. Это ненависть термитника ко всему, что еще не термитник… термитника, который создала немецкая индустриализация и который представляет собой социологический идеал господ Круппа, Тиссена, Рёхлинга[152] и Хёша[153]. О, есть небольшая часть, которая стоит особняком: интеллигенция, формировавшая когда-то лицо Германии, а теперь составляющая едва ли не три процента населения; крестьянин, который остается социологической опорой во все времена и не может быть введен в заблуждение никакой пропагандой и который сегодня чувствует угрозу от «промышленного проникновения на равнинные части страны», рекомендованного г-ном Рёхлингом. Бавария, когда-то считавшаяся «колыбелью движения», давно опустила железный занавес перед гитлеровщиной и настроена так же враждебно, как Вандея во времена Французской революции. В последние дни марта, когда Сербию должны были наказать и по большому венскому шоссе на юго-восток покатились немецкие бронетанковые колонны, чтобы покорить маленькую страну, я видел старого крестьянина, который стоял и энергично плевался перед каждой проезжавшей мимо машиной. Когда на днях Гесс[154] прилетел в Англию, в деревне со всех сторон раздалось ликование, потому что теперь, в воображении людей, «кронпринц сбежал» и брошенное им дело должно быть проиграно. Все это — интеллигенция, крестьянство и баварцы — конечно, лишь остатки старой Германи. Большинство, большая термитная куча, мечтает о германо-российской сделке во время первых выстрелов на Востоке. Никто не подозревает о реальности. Никогда еще нация не попадала в катастрофу глупее, бездарнее.

Никогда еще ею не руководили так плохо и так дилетантски! Шуленбурга[155] как представителя старой школы в Москве полностью проигнорировали; зимой, после визита Молотова[156] в Берлин, когда он хотел предупредить, Гитлер его не принял; на военного атташе Кёстринга[157], который срочно собирался дать правильную оценку Красной армии, наорал он собственной персоной, заявив, что тот русофил. Барометр бросали о стену, потому что тот отказывался показывать «хорошую погоду». Я помню со времен своего детства осторожность, с которой генералы старой школы Мольтке, посещавшие дом моих родителей, подходили к проблеме «Россия». Сегодняшние генералы из школы Людендорфа придерживаются идей Первой мировой войны, смотрят на все проблемы Востока с высокомерием своего покойного учителя и рассчитывают на «promenade militaire». Немецкая промышленность, в своем узком мышлении приравнивающая русского человека к западному немцу, считает, что с помощью обещаний электрификации, наводнения России радиоприемниками массового производства и дешевыми стандартизированными предметами роскоши она может подкупить человека волжских равнин, этого загадочного русского, вечно непонятного западным немцам, который хочет русского порядка и делает все возможное, «чтобы не стать похожим на Запад». Это глупое и высокомерное отношение к русскому как к негру, которого можно подкупить украшениями из томпака и поношенными цилиндрами, является первой фундаментальной ошибкой. Вторая — катастрофическая недооценка огромных пространств, благодаря которым десять лет назад, когда я путешествовал по Советской России, на северном Урале и в бассейне Печоры были деревенские общины, которые через четырнадцать лет после Октябрьской революции ничего не слышали о свержении царя… даже о начале Первой мировой войны… Самое страшное — это недооценка загадочной славянской души, которая только-только пробуждается и терзается страшными видениями. Я никогда не забуду крестьянина, приехавшего в 1912 году в Петербург; крестьянин этот, глядя на поднимающийся перед ним первый аэроплан, сказал, пожав плечами:

— Он зарабатывает разве что тридцать рублей в месяц, в лучшем случае — тридцать пять. Тридцать пять рублей в месяц и еще не верит в Бога!

Немецкие технократы, которые с сочувствующей улыбкой воспримут это как заявление первобытного человека, столкнутся с