Но теперь я узнал то, о чем не писали в газетах и что произошло, так сказать, за кулисами. Это был золотой сезон велоспорта, а лейтенант фон Ханке был страстным велосипедистом — кайзер, который несколько раз заставал его на палубе с велосипедом и который ненавидел новый вид спорта, отправил его за это под домашний арест и с тех пор сохранил определенную антипатию к молодому человеку. Но именно этому несчастному пришлось стоять на вахте, когда проклятый квадратный парус, конечно не по его вине, оторвался и одним из концов каната чуть не выбил глаз монарху, мирно прогуливавшемуся по палубе…

И вот случилось нечто ужасное… то, от чего даже у меня, тогда двенадцатилетнего, застыла кровь: кайзер обличает вызванного вахтенного и, полубезумный от боли, бьет его по лицу… Ханке, получивший пощечину на глазах у стольких офицеров, тоже забывает себя, помнит только, как бурлит кровь, и наносит ответный удар. Оправившись от полного оцепенения, он отправляется в свою каюту, через двадцать четыре часа ему предоставляют запрошенную увольнительную, а вечером его вытаскивают из водопада мертвым вместе с велосипедом. Разумеется, после самоубийства, не убийства… после рокового решения получить моральное удовлетворение от оскорбления монарха. Двадцать два года спустя двоюродные братья покойного подтвердили мне это.

Но все же было бы несправедливо осуждать кайзера за эпизод, возникший из-за очевидного недостатка самоконтроля. Спокойный и, в сущности, глубоко неуверенный в себе человек под воздействием страшных демонов перед шумящей публикой, желая «защитить себя» в своих глазах, захотел заглушить неуверенность тем, что на лейтенантском жаргоне того времени называлось «Forscheté»[166]. Один знакомый, у которого кайзер гостил на маневрах и который показывал ему свои сельские угодия, увидел эту жуткую перемену вблизи и описал ее достаточно резко. Император, который только что наедине был человеком естественным, приветливым, с подлинной теплотой и пониманием, как только к нему присоединился один из дежурных адъютантов, превратился в напряженного, громкого и во всех отношениях неприятного «императора», который таким разрушительным образом привлекал внимание всего мира. Было забавно и трагикомично, что ему, мастеру стаффажа и театральных эффектов в униформе, никогда не удавалось появиться в костюме, который был бы идеальным во всех мелочах — всегда было что-то «не так» с поясом, портупеей и другими деталями обмундирования. Один английский морской офицер рассказал мне о неловком моменте, когда путешествующему по Средиземному морю кайзеру, который был к тому же почетным британским адмиралом, пришла в голову неудачная мысль «проинспектировать» британскую средиземноморскую эскадру, занятую артиллерийскими учениями и совершенно не подготовленную к визитам монархов, — он рассказал, что было забавно, как Вильгельм II вскарабкивался по забортному трапу флагманского корабля, одетый в большой адмиральский мундир и совершенно неподходящие белые топсайдеры. В самый первый период его изгнания, когда он еще жил в Амеронгене, одна английская дама видела его у алтаря почетным гостем на свадьбе какого-то голландского аристократа — в исполинском генеральском мундире, с кордоном из черного орла, а на ногах — отвратительные кожаные гетры, которые в мое время в армии назывались «рулетиками». Не так давно дядя моей жены, занимавший десять лет назад в Дорне нелегкую должность придворного маршала, показал мне одну из последних фотографий. На ней кайзер мирно сидел на скамейке в парке в красивом мягком штатском костюме, положив руки на рукоятку трости и удобно скрестив ноги… то есть был ухоженным пожилым господином, но, к сожалению, теплые гетры, которые можно было увидеть на ногах, были застегнуты задом наперед. Настолько задом наперед, что не заметить это было очень трудно. Я не хочу сказать, что это было неприлично — скорее, комично и трогательно, как будто кто-то хотел деликатно исправить чрезмерный педантизм в таких вопросах и, с некоторой долей простодушия, указать ему на тщетность всех человеческих усилий. «Посмотри, кайзер, ты мастер в этих вещах — и даже ты не можешь быть совершенным». Вот так. Я не верю, что подобные вещи происходят случайно… я считаю, что это справедливый суд Божий. Как в случае с опечатками, когда в политическом или эмоциональном угаре «барокко» становится «тароком», «шум» — «бум», а «литовец» — «липтовец».

Я не верю в хваленую щедрость, которой природа наделила его для выполнения миссии правителя, я верю в злую иронию судьбы, которая призвала застенчивого, неподходящего и, по сути, глубоко неуверенного в себе человека на великую сцену. На трон именно этой бисмарковской империи, на которую почти с первого дня ее существования обрушился водоворот ударов судьбы с Биржевым крахом 1873 года, проигранным Культуркампфом[167], скандалом Арнима[168], социальными кризисами и внезапными уходами двух кайзеров подряд. Не думаю, что при более глубоком историческом анализе ситуации получится возложить на него одного или в первую очередь на него ответственность за отставку Бисмарка, я считаю, что к такому выводу могут прийти только те, кто не в состоянии проникнуть в более глубокие причины хода истории. Было ли еще место для консервативного самодержца в этой империи, индустриализация которой произошла в одночасье и отнюдь не с его благословения? Можно ли всерьез представить себе симбиоз между Бисмарком, с одной стороны, и Всеобщей электрической компанией и «И. Г. Фарбен» — с другой?

Я знаю, что немецкая общественность в своих угрызениях совести обвиняет одного человека, знаю, что именно эта Германия, в одночасье разорвавшая старые связи, уставшая от своих старых богов и идеалов, свергла Бисмарка в тот мартовский день. Я знаю, что несчастный кайзер по сути действовал только как исполнительная власть и как последнее проявление времени, когда почти каждый немец втайне был маленьким кайзером Вильгельмом II. Таким прогрессивным, громким, свободным от старых правил игры. Таким провокационным, бестактным, опьяненным собственной неотразимостью, но прежде всего — таким неуверенным и бесхитростным в душе. Примерно в 1905 году в Торболе на озере Гарда я был свидетелем массового призыва немецких торговцев парфюмерно-галантерейных лавок, которые проводили там что-то вроде съезда, они совершали ночные прогулки со своими дамами на арендованных пароходах, распевая популярную песню «Тихо отдыхает озеро»[169] и заполняя этой мелодией торжественные, освещенные луной фьорды великого Lacus Benacus[170]. И вот они едут, убежденные, что весь мир им рад… едут довольные, и в этой трагической дилемме между мечтой и реальностью вызывают глубокую жалость. Символизируя абсолютно пропащую, в глубине души совершенно безобидную Германию.

Я, как вы заметили, не поклонник и не апологет дома Гогенцоллернов, я не исполняющий обязанности камергер и не византиец, но я верю, что то, каким образом в дни катастрофы 1918 года сыновья этих