который я недавно посетил, конечно, далек от такой меланхолии! Берлин, заведенный водоворотом побед, звучащих уверенно и громко, как в самые благополучные дни вильгельмизма, толкает среди своих товары покоренного герром Гитлером мира… довольно хорошо завтракает в укромных уголках, предназначенных для полубогов режима, и пребывает в душевном состоянии человека, у которого, так сказать, день рождения каждый день. В нелегальном ресторане, где много лет назад я наслаждался суетой прусской молодой аристократии, встречаю фрау фон К., которая в девичестве была моей партнершей по танцам, а теперь пришла на встречу в формате столового дубового буфета, с чудовищным двухпудовым бюстом и довольной физиономией, которую часто можно встретить у дам ее круга, как только они перешагнут черту сорокалетия. И вот она, сильфида прошлых лет, ставит прямо перед моим носом в качестве Hors d’oeuvre[160], так сказать, несколько великолепных бронзовых подсвечников, которые достает из своей сумочки и которые, согласно представленному сертификату, когда-то украшали письменный стол великого Наполеона в давно сгоревшем Сен-Клу…

Украдено, изъято… это война, что вы хотите?

Когда я отказываюсь от еды, на вид отравленной, со ссылкой на мои скромные средства, мне читают популярную экономическую лекцию о готовности банков давать кредиты, об автоматическом обесценивании валюты и об экономической ситуации, которой отец двоих детей непременно должен воспользоваться. За подсвечниками следует предложение французского коньяка, парижского нижнего белья и, наконец, даже пары силихем-терьеров, которых ее знакомая «завела» на ферме под Ренном и которых, конечно, не таскают с собой, как подсвечники в саквояже. Но когда все эти соблазны меня не затронули, атмосфера стала ледяной, и мадам, сочтя меня идиотом, удалилась, ее метровые ягодицы оставляли за собой невидимый след глубокого презрения.

Пауль Виглер, кстати, последний человек из эпохи Ульштейна[161], оставшийся в издательстве на Кохштрассе, рассказывает мне о старом портье этого дома, который по каким-то подпольным каналам до сих пор переписывается со своими бывшими хозяевами, эмигрировавшими в Нью-Йорк, и недавно получил от одного из них известие, что он, бывший мультимиллионер, теперь, на старости лет, узнал голод. Я не встречал никого из этих высокомерных братьев Ульштейн, я мог только наблюдать тут и там их трудолюбие и пуританские принципы. И вот теперь они голодают. А тем временем в Берлине, с номерами телефонов, картотеками и конторщицами… и это реальность, а не легенда… есть рейхсбюро экономической морали.

Свое почтение по этому случаю я выражаю принцессе, жене Фридриха Леопольда, близкой родственнице родителей моей жены, сестре покойной германской императрицы, свояченице императора, скончавшегося, так сказать, «вдали от общественности», и невестке принца Фридриха Карла, который когда-то командовал при Марс-Ла-Туре. Старая дама, несмотря на свои восемьдесят лет, все еще очень свежая и подтянутая, ничем не напоминает свою императорскую сестру: беспристрастная, замечательно сохранившаяся, пользуется велосипедом, когда из Глиенике навещает моих родственников, живущих в Штраусберге, таким образом она путешествует по огромному городу от западного полюса до восточного и нисколько не отрицает крити-ки, с которой вспоминает своего императорского зятя и его двор. Конечно, от того великолепия, которым свекор наделил Глинике, до нее дошли лишь скудные остатки. Бóльшая часть дворца была продана компании Кемпински, а основная часть ее состояния растаяла поистине трагическим образом. Поскольку один из трех ее сыновей был убит в первые дни войны, а со вторым произошел несчастный случай на конном турнире, жизнь оставила ей только третьего, который по этой причине стал вдвойне близок сердцу матери но, в силу несчастного характера, стал источником страданий. Нацисты, обладающие хорошим нюхом на подобные возможности, используют странные наклонности принца, которого арестовали очень скоро после прихода к власти, для шантажа матери: если принца сажают в тюрьму, со старой дамы берут соответствующий выкуп; если он выходит на свободу, то через несколько недель его снова арестовывают. После этого игра может начаться заново. Герр Геринг, к которому она недавно пришла на прием, продержал ее в ожидании два часа в секретарской между сидящими вокруг машинистками и громилами из СС. Через два часа появляется он, капитан королевской прусской пехоты (в отставке), самопровозглашенный маршал… появляется с обязательной сигарой в пасти и руками в карманах и приветствует невестку победителя Меца словами: «Что вы желаете?». Так же и с герром Герингом, который, как поборник современного «enrichissez-vous»[162], является идеалом и тихой надеждой всех немецких буржуа. — Мы много говорим о покойном кайзере, которому старая принцесса, однако, не может забыть реакцию на смерть старшего сына: Вильгельм II ответил тогда на это событие телеграммой, адресованной скорбящим родителям, весь текст которой гласил: «Noblesse oblige»[163]. Признáюсь, что сегодня, когда вся вина, казалось бы, искуплена ссылкой в Дорн, я думаю о брошенном и забытом покойнике гораздо мягче. Я видел его только «на службе», когда, недовольный некоторыми военными моментами, он кричал громче и тряс пухлой короткопалой рукой более оживленно, чем подобает королю, — орден Гогенцоллернов, который мне сулили, учитывая мою монархическую позицию, к счастью, тут же превратился в дорнское полено[164], когда стало известно, что я служу дому Виттельсбахов, а не дому Пруссии.

Если я могу сказать об усопшем больше, чем средний немец, то это связано с тесными связями моего социального класса с двором — со старыми господами, которые, будучи депутатами и держателями придворных должностей, были в курсе всех внутренних дел и затем передавали их на мазурских охотничьих обедах. Таким образом, скандалы вокруг Круппа и кружка Эйленбурга[165] стали известны на пять лет раньше, чем прессе, и я помню, что столкнулся с поистине гамлетовским эпизодом, происходившим за кулисами империи уже в 1896 или 1897 году. Мой дядя Марсель, служивший в немецком посольстве в Петербурге, во время своих деловых поездок между Берлином и Петербургом любил использовать родительский дом в качестве места отдыха, и в результате мы узнавали все берлинские подробности, отраженные в петербургских придворных сплетнях, в кратчайшие сроки. Так, я помню один июльский день, когда после завтрака удалился в кабинет отца, чтобы почитать газету, а два пожилых господина, мой дядя и мой отец, остались сидеть за столом в столовой по соседству. В это время, скажу заранее, в газетах только что появилось сообщение о несчастном случае, когда кайзер, путешествовавший по северу, во время прогулки по палубе «Гогенцоллерна» был слегка, но весьма болезненно ранен в глаз ударившим сверху оторвавшимся от мачты квадратным парусом: несчастный вахтенный, виновник происшествия лейтенант фон Ханке, погиб в результате несчастного случая во время выхода на берег через несколько дней после этой лилипутской катастрофы и был найден вместе со