Буря бушует над старой безропотной землей. Германия, опьяненная своими победами, безумна. Всеобщая манера говорить, речь военных корреспондентов, речь в кафе вместе с речью солдат докатилась до сутенерского жаргона, от которого стынет кровь. Газеты гневно осуждают изгнанного кайзера, потому что, согласно легенде, в 1916 году он предотвратил радикальное уничтожение Лондона чудовищной атакой дирижаблей, молоденькие машинистки кричат о крови, пожилые дамы, которые в повседневной жизни все еще сохраняют флюид старой лексики вокруг себя, говоря о вражеских государственных деятелях, используют сленг, от которого мог бы покраснеть хозяин гамбургской пивнушки. Кругом все всё толкают. Продают краденые картины и бронзу с винными складами, которых, возможно, и нет… продают акции, шелковые чулки, заброшенные французские фабрики, краденые машины, суповые кубики, туалетное мыло и презервативы. В Берлине, например, который я посетил на днях, всё толкают… дамы прусской аристократии с машинистками, учениками аптекарей и гимназистами… и надо мной смеются, говорят, что бессовестно ответственному за благополучное будущее семьи сидеть в каком-то Кимгау и не пользоваться прекрасной возможностью. Такова ситуация с Германией в настоящее время. Это правда, что юг, относящийся к победным крикам Пруссии со скепсисом, остался более честным; правда, что крестьянин, привязанный к своим старым непреложным законам жизни и мудрости, пожимает плечами, узнавая о победах, и не присоединяется к «общим настроениям»; правда, что бóльшая часть рабочего класса и почти вся интеллигенция находятся в непримиримой оппозиции. Что это значит? Крупные кукловоды, промышленность и находящийся со времен Людендорфа под их арестом Генеральный штаб крепко держат в своих руках инструмент террора, они обладают монополией на общественное мнение и огромные непроизводительные массы… наемных работников, клерков, бóльшую часть мелких служащих государственной службы одурачили до идиотизма. Остальные, прибившиеся из делового мира и разорившейся аристократии, из новоявленных офицеров и сводников, переплавились в проклятую буржуазию, которая материалистичнее, чем пресловутая Россия, живет только сегодняшним днем и не подозревает о той жуткой игре, которая здесь началась. Одна фраза преследует меня с конца мировой войны… фраза, которую я, руководствуясь совсем не пролетарскими мотивами, встречаю с яростной надеждой. Это фраза из бальзаковского «Сезара Бирото». «Et c’est la bourgeoisie elle-même, qui écoutera chanter sa Noce du Figaro»[145]. И следует отметить, что позиция Бальзака, как и моя, это позиция консервативного человека и что между этой позицией и национализмом лежит пропасть. Быть консерватором — значит верить в неизменные законы старого мира. Верить в старый мир, который начинает трястись, когда в один прекрасный день хочет освободиться от всяких нечистот.

И вот здесь-то и начинается болезненный разлом, который проходит сегодня сквозь мое сердце… сквозь сердце каждого человека, для которого Германия не тождественна Немецкому банку или Cталелитейному союзу. В попытке заставить даже жалкие остатки немецкой интеллигенции опуститься в эту удобную аморфную массу послушных торговцев овощами они и от меня по «национальным причинам» требуют «соответствия». Такого же обожествления государства и владельца меблированных комнат, который сделался тираном. Такого же поклонения обману, убийству и нарушению контракта, таких же криков, такого же ора на поверженных врагов, которые, как горящие факелы, падают из взрывающихся самолетов.

Да, требуют — и это поистине верх наглости — забыть весь опыт, приобретенный в путешествиях и в общении с представительными людьми окружения, и принять на веру официальные лозунги Министерства пропаганды о большом мире — те мнения, которые приносят домой маскирующиеся сегодня под дипломатов и иностранных журналистов клерки и недоучившиеся учителя народных школ. И я должен принять, несмотря на свои сложные отношения с верой, эти мерзкие, полностью отрицающие Бога слова, по которым только то является законом, что выгодно Германии, а понимая некоторые принципы хода истории и геополитики, я должен еще унизиться до того, чтобы вместе с преступниками и подонками этого народа верить в стабильность государства, чьей Magna Charta которого является нарушение договора и преступление, и фундамент которого, в сущности, состоит из пропаганды? На днях в берлинском кинотеатре я видел кинохронику… жуткую сцену, в которой Гитлер, получив известие о капитуляции Франции перед вагоном в Компьенском лесу, начал танцевать, как индеец, на одной ноге — играющий в мальчишку старый похабник, более недостойный, чем изгнанный кайзер, который сейчас тихо искупает грехи своей юности, когда на потсдамских пирах любви дирижировал гвардейскими оркестрами и в присутствии старого Франца Иосифа шлепал склонившегося над картой маневров болгарского царя Фердинанда по ягодицам. Моя память, однако, возвращает меня к тому холодному мартовскому утру, когда наш батрак вернулся из города с известием о смерти старого кайзера, я знаю, что монархи существуют прежде всего для того, чтобы носить достоинство своих народов, как мантию на плечах. И я знаю, как облагораживает собственную скромную жизнь стремление быть верному господину верным слугой. Мне, воспитанному в духе почитания долга и дисциплины… никогда не было так стыдно за свой народ, завывающий под одобрительные возгласы киношной толпы, как здесь, перед изображением прыгающего фюрера. Я встал и пошел. Поскольку толпа заметила мое внутреннее сопротивление, справа и слева раздалась ядовитая ругань… от меня требовались лишь аплодисменты прыгающему похабнику. Если бы я выразил свои чувства более ясно, меня бы линчевали.

Да, я не забуду тот палящий июльский день в летнем Розенхайме, когда общественные громкоговорители разразились триумфальной речью Гитлера с «последним предложением мира Англии» и на Германию обрушился мягкий ливень новоявленных маршалов. Спертый воздух, наполненный похотливым желанием опьяненной успехом толпы… старые буржуа, грозившие, что «англичан скоро будут собирать с помощью пылесоса», хотя, конечно, они никогда в жизни не видели англичанина в дикой природе… хвастун-отдыхающий под руку с мамзелями из бюро, местный эксперт-стратег, которому нужно «не больше двух недель», чтобы победить Англию…

Я знал, зажатый в безумной толпе, что в этот жаркий вечер уже витает дух страшной Немезиды; посреди тысяч, с пониманием неизбежного ответа англичан «нет», я был в эту минуту более одинок, чем на Северном полюсе. Уверенный в неизбежном исходе, я могу себе представить тот час, когда в первый день английской оккупации какой-нибудь английский подчиненный застрелит меня от нечего делать… могу себе представить, что английская победа могла бы повторить непостижимые политические глупости прежних времен, и я далек от ошибки искать дьяволов с одной стороны и ангелов с другой.

Но я не могу не признать, что этот танец смерти олицетворяет конец европейского психоза, в нем весь немецкий, английский или американский национализм, и что Европа стоит перед выбором: выбросить его за борт или погибнуть самой.

Неужели я должен принять за первобытный инстинкт, появившийся при сотворении мира, то, чего не знали строители соборов периода