Чертыхнувшись про себя, Степан притащил полный кувшин медовухи, чутка только добавив туда лекарства, такой дозы, чтобы привкуса не чувствовалось. Опосля приготовлений ко сну, обтирания обвисшего тела старика и расположивши хозяина на кровати, Степан достал мухоморовую мазь.

Слезы непроизвольно выступили на глазах служки, так жутко она воняла. Твердислав подал свою опухшую уродливую ногу, от которой пахло не лучше – чем-то противным и сладким одновременно. Узловатые пальцы на ногах почернели, но Степан не знал, что это. Может, старческое?

– Ну? – напомнил воевода.

– А что рассказывать? – вернулся к привычным действиям натирания ног Степан. – Не давеча, как вчера ночью упились два строителя да подрались из-за бабы, так про то вы сами знаете…

Чермный кивнул, действительно, донесение ему утром снесли. После душегуба пришлось переполошить вояк да выделить ещё людей, чтобы присматривали за порядком в Пересеченске. А разве за всеми уследишь? Случались потасовки, пьяные драки, а особенно когда тут околачивались северяне.

Твердислав поморщился от боли, у Степана были жёсткие руки, не такие нежные пальцы, как у Ивашки. Воспоминание заставило тело вздрогнуть. Слуга понял это по-своему, побыстрее завершил повинность и закрыл крынку с мазилкой. Чермный подождал действие мази. Ранее помогавшее снять боль лекарство теперь не приносило облегчения.

– А ещё сказывают, – тут Степан осторожно покосился на чашу, что воевода посасывал, как младенец титьку, – что призрак появился…

Твердислав заметно напрягся и шумно сглотнул.

– Говорят, что ходит он по тракту, возле нашего дома особливо, и кого-то зовёт…

– Кого? – Голос воеводы чуток осип, а по телу поползло неприятное ощущение.

– Так не разберёт никто, боятся к духу неупокоенному подходить. – Степан поправил подушку.

– Пошёл прочь! – неожиданно вскричал воевода, заметив довольную физиономию слуги.

– Так вы же… – пытался оправдаться Степан.

– Вон, я сказал, холоп! Завтра будут у тебя на спине синяки! – потряс кулаком перед его рожей Чермный. – Враки тут разводишь на ночь глядя!

От удара Степан увернулся, каясь, пятился, кляня себя мысленно, что не удержал лицо перед хозяином.

– Сучий сын, – ругался Твердислав, подлетевши с кровати от злости, – сниму я с тебя завтра кожу, посмотрим, как ты попрыгаешь! Ишь удумал! Разум мой мутить! Призрак… – Сам же развернулся и перекрестился на иконы.

Слезы непроизвольно выступили на его глазах, потому что воеводе было страшно, случалось с ним такое, чем и со священником не поделишься на исповеди. А ещё так паскудно на душе, неспокойно. Жаль было себя, и чувствовал Чермный несправедливость жизни – когда-то награждённый богом силой, умом и удачей, что позволила сироте выбиться в люди, стать воеводой, и любовью награждённый… и Ивашкой теперь был заперт в тщедушном теле, что с каждым днём становилось чужим и слабым.

После жалости Твердислава озарила злость. Мужик схватил кубок, налил ещё выпить. Жадно припал к чаше, жидкость выплёскивалась на бороду, текла по ночной рубахе.

Стук заставил остановиться и вернуть чашу на стол… Прислушался. С силой ещё раз стукнули… ставни на окне в его комнате, и воевода непроизвольно вздрогнул. Утёр рот рукавом. В крыше, да и по воздуховоду противно закручивало ветром так, что Чермный передёрнул плечами. Когда же проклятущая погода установится?

Под окном завыла собака. К ней присоединилась вторая и третья. И четвертая, и гомон этот не успокаивался какое-то время. Заставлял уже не страху, а ужасу постепенно овладевать телом и разумом Чермного.

– Видать, дождь будет, – почему-то произнёс Твердислав, про себя памятуя, что на самом деле псины воют к скорому покойнику. Мужик снова покосился на иконы. Лампадки трепыхались, грозили потухнуть. Воеводе вдруг стало очень душно. Он накинул на себя тёплый халат и торопливо выскочил во двор. В комнате находиться муторно.

Тишина. Только сильные да резкие порывы ветра не оставляли сомнений: скоро и правда пойдёт дождь. Холод тут же проник под одежду воеводы, заставляя поёжиться.

На улице Твердиславу полегчало, в голове словно светлее стало. Душа потянула прогуляться до строительства. Привязавшуюся на выходе к нему охрану Чермный отпустил, стоило ему дойти до смотровой вышки. Поднимался на башню старик в одиночестве. Здесь ветер усилился в разы, разрывая полы его халата, больно хлестая ими по ногам да мешая сделать шаг вперёд. Чермный все же с трудом, но поднялся на самый верх.

Воевода смотрел на вспучившуюся от обильных дождей реку, что несла бурные потоки далеко за горизонт, он видел леса, черными макушками подпиравшие такой же небосвод, а поверни голову назад, так и весь Пересеченск как на ладони. В некоторых хатах ещё горел свет. Молния осветила на мгновение округу как днём, а взгляд воеводы захватил кладбище. Старик успел заприметить одинокую фигуру, что стояла среди покосившихся могил, и он мог поклясться, эта фигура тоже смотрела на него.

Раскат грома, дребезжа в грудине, прокатился и по тракту, заставляя сердце сбить ритм, а потом затрепыхаться быстрее. Теперь свежий ветер не врывался в лёгкие, не приносил облегчения. Даже капли дождя, что попали на лицо, не возымели действия. Холодные, они долетали до воеводы с резкими порывами. Сам мужик неотрывно смотрел в сторону, где заприметил кого-то. Воевода ждал очередной вспышки, чтобы увериться, что ему показалось.

Молния не заставила себя ждать, Чермный готов было с облегчением вздохнуть, когда на кладбище никого не оказалось, но тут воеводу тихо окликнули, заставляя тело вздрогнуть ещё раз.

Твердислав развернулся, но успел заметить перед тем, как все погасло, пустые глазницы Ивашки, ожившего духа, что пужал всю округу, как говаривал Степан. Да, воевода сразу понял, что это наверняка говорят о его служке, что умер, но не упокоился. Он поселился и теперь жил рядом с живыми, с Твердиславом, мучая того каждую ночь, иногда являясь даже днём. И ведь воевода думал, что один его видит и сходит с ума, что все не взаправду. Но после рассказа Степана поверил: ужасы живут в реальном мире.

– Пошто ты меня мучаешь? – Он хотел быть грозным, когда говорил это, но получилось жалобное бульканье, что потонуло с очередным раскатом.

Последующая вспышка осветила Ивашку близко-близко к воеводе, да так, что он мог разглядеть сгнивший лик да копошившихся под серой кожей червей. Ивашка не ответил, только забелели в темноте зубы, и воеводе казалось, что это длинные и тонкие клыки. Они растут, удлиняют рот служки, растянувшийся в пародии улыбки.

Тем временем слуга развязал полы халата и сдернул их. Разорвал когтем неупокоенный и ночную рубаху. Теперь холодные капли покрыли гусиной кожей голого воеводу. Он, как заяц, затравленно смотрел на монстра, что деформировался на глазах. Хотел закричать, но горло, да и все тело, вдруг ставшее каменным, не подчинялось. Теперь воевода молился, чтобы не видеть, не видеть, что будет дальше. Он молился, но молитвы боле не доходили до бога, и Чермный знал почему. Пока Ивашка-демон оголялся, доставал свой меч, изогнутый, вострый, размером не менее трёх пядей, воевода вспоминал, кого погубил за свою долгую жизнь.