Убаюканная стуком колес, Адель погрузилась в полудрему. Вот она открывает дверь родительской спальни и видит большую кровать. Тело отца лежит как мумия. Окоченевшие ступни, прикрытые саваном, смотрят вверх. Она подходит к нему, ищет оставшиеся открытыми островки кожи. Руки, шея, лицо. Большой гладкий лоб, глубокие морщины в уголках рта. Она узнает знакомые черты, путь, проложенный улыбкой, полную карту отцовских чувств.

Она ложится на кровать, всего в нескольких сантиметрах от тела. Он весь принадлежит ей. В кои-то веки ему не сбежать, не уклониться от разговора. Закинув руку за голову и скрестив ноги, она закуривает. Потом раздевается. Лежа голая рядом с трупом, она гладит его, прижимает к себе. Покрывает поцелуями веки и впалые щеки. Вспоминает о стыдливости отца, о его полном неприятии наготы, своей или чужой. И вот он лежит здесь, мертвый, в полной ее власти, и больше не может противиться ее непристойному любопытству. Она склоняется над ним и медленно развязывает саван.

Вокзал Сен-Лазар. Она вышла из поезда и быстрым шагом пошла по улице Амстердам.

Они обрубили связи с прежней жизнью. Резко и начисто. Оставили позади десятки коробок, наполненных одеждой Адель, сувенирами из поездок и даже фотоальбомами. Продали мебель, раздарили картины. В день отъезда они взглянули на квартиру без всякой ностальгии. Передали ключи хозяйке и тронулись в путь под проливным дождем.

Адель так и не вернулась в газету. Она не нашла в себе смелости сообщить об уходе и в итоге получила письмо, которым Ришар размахивал у нее перед носом: «Уволена в связи с совершением серьезного проступка. Самовольный уход с работы». Они не интересовались новостями друзей, однокурсников, бывших коллег. Находили предлоги, чтобы их не навещали. Многие удивлялись их внезапному отъезду. Но никто не пытался узнать, что с ними сталось. Словно Париж забыл о них.

Адель нервничала. Она ждала, пока освободится столик на террасе, и курила стоя, разглядывая посетителей. Пара туристов встала, и Адель пробралась на их место. На другой стороне улицы она увидела Лорен, та помахала ей и опустила глаза, словно не была уверена, что может улыбнуться или показать свою радость.

Они поговорили об отце Адель, о времени похорон. Лорен сказала: «Если бы ты предупредила меня раньше, я поехала бы с тобой». Поинтересовалась, как дела у Ришара, у Люсьена, расспросила о поселке и о доме. «Да что вообще делать в этой дыре?» – с нотками истерики рассмеялась она.

Они вспоминали о прошлом, но без души. Как Адель ни искала, ее память была пуста. Ей нечего было рассказывать. Она посмотрела на часы. Сказала, что не может задерживаться, что ей пора на поезд. Лорен возвела глаза к небу.

– Что такое? – спросила Адель.

– Ты совершаешь самую большую ошибку в жизни. Зачем тебе хоронить себя там заживо? Ты что, счастлива в роли домохозяйки в этом твоем загородном поместье?

Адель выводила из себя настойчивость Лорен и ее манера твердить, что ее брак с Ришаром – ошибка. Она подозревала, что Лорен дает ей советы не из дружбы, а под влиянием совсем других чувств. «Признайся, ты не счастлива! Это не для такой женщины, как ты! Непохоже, чтобы ты вышла замуж по любви!»

Адель ждала, пока поток ее красноречия иссякнет. Заказала еще один бокал вина и пила его понемногу. Курила и молча кивала в ответ на упреки Лорен. Когда подруга исчерпала аргументы, Адель перешла в холодную четкую контратаку. К собственному удивлению, она подражала интонациям Ришара, в точности повторяла слова, которыми он привык выражаться. Она развивала ясные мысли, выражала простые чувства, против которых подруге нечего было возразить. Говорила о счастье владеть собственностью, о том, как важно для Люсьена жить в контакте с природой. Восхваляла скромные удовольствия и повседневные радости. Она даже произнесла ту самую фразу, глупую и несправедливую: «Знаешь, этого не понять, если у тебя нет детей. Надеюсь, однажды ты узнаешь, каково это». Жестокость тех, кто знает, что любим.

Адель опаздывала, но от станции Булонь-сюр-Мер до квартиры родителей она шла медленно. Шагала по серым, пустынным, уродливым улицам. На церемонию в крематории она не успела. Долго добиралась до Северного вокзала и опоздала на поезд.

Когда она позвонила в квартиру, никто не ответил. Она села на ступеньку перед подъездом и стала ждать. Подъехала машина, оттуда вышла Симона в сопровождении двух мужчин. На ней было облегающее черное платье, маленькая шляпка, приколотая к пучку булавкой, и вуалетка. И кошмарные атласные перчатки, собиравшиеся в складки на ее морщинистых руках. Она не боялась показаться смешной в таком одеянии. Играла в скорбящую вдову.

Они вошли в квартиру. Официант расставил на столе птифуры, и гости на них набросились. Симона накрывала ладонью руки, которые касались ее. Заливалась безудержными рыданиями, выкрикивала имя Кадера. Стенала в объятиях стариков, которым траур и алкоголь придали похоти.

Она закрыла ставни, стояла удушающая жара. Адель расстелила куртку на старом черном кресле и заметила, что стеллажи опустели. Диски отца исчезли, в воздухе еще чувствовался сладкий запах средства от пыли, которым Симона протерла полки. Вся квартира казалась чище обычного. Как будто мать провела все утро, отдраивая полы и начищая фоторамки.

Адель ни с кем не общалась. Некоторые гости пытались привлечь ее внимание. Говорили громко, надеясь втянуть ее в общую беседу. Похоже было, что им до смерти скучно, что они уже все сказали друг другу и, наверное, воображают, что она может их развлечь. Ей были противны их морщинистые лица и стук изношенных челюстей. Хотелось заткнуть уши и закрыть глаза, словно рассерженному ребенку.

Сосед с девятого этажа пристально смотрел на нее. Глаза у него были затянуты слизью. Словно он вот-вот пустит слезу. Тот самый сосед, такой тучный, что Адель с трудом находила в складках живота его член. Член, превший под слоями жира, горевший от трения его огромных ляжек. Она заходила к нему днем, после школы. У него была гостиная и две спальни. Еще большой балкон, где он поставил стол и стулья. И вид, от которого захватывало дух. Он садился за кухонный стол, спустив штаны до щиколоток, а она смотрела на море. «Видишь берега Англии? Кажется, до них можно дотянуться». Горизонт был ровным. Голым.

– Ришар не поехал с тобой? – спросила Симона, увлекая дочь в кухню. Она была пьяна.

– Он не мог оставить Люсьена одного и бросить клинику посреди недели. Он же говорил тебе по телефону.

– Просто я расстроилась, только и всего. Думала, он поймет, как обидно, что он не приехал. Я много с кем хотела его познакомить, раз уж представился случай. Но, как видно…

– Что как видно?

– С этой его клиникой и большим домом мы, похоже, уже недостаточно хороши для него. В этом году он приехал всего раз, и то говорил сквозь зубы. Можно было догадаться, чего уж там.

– Мама, перестань. Он много работает. Вот и все.

Рядом с коллекцией спичек из баров разных гостиниц Симона поставила погребальную урну из бело-розового фарфора. Она походила на большую коробку печенья или на старинный английский заварочный чайник. За одну ночь отец переместился из черного кресла на стеллаж в гостиной.