Марс был словно дальний берег океана, люди волнамирастекались по нему. Каждая волна непохожа на предыдущую, одна мощнее другой. Перваяпринесла людей, привычных к просторам, холодам, одиночеству, худых, сухощавыхстарателей и пастухов, лица у них иссушены годами и непогодами, глаза, какшляпки гвоздей, руки задубевшие, как старые перчатки, готовы взяться за чтоугодно. Марс был им нипочем, они выросли на равнинах и прериях, таких жебезбрежных, как марсианские поля. Они обживали голое место, так что другим былоуже легче решиться. Остекляли пустые рамы, зажигали в домах огни.

Они были первыми мужчинами на Марсе.

Каковы будут первые женщины — знали все.

Со второй волной надо было бы доставить людей иных стран, сосвоей речью, своими идеями. Но ракеты были американские, и прилетели на нихамериканцы, а Европа и Азия, Южная Америка, Австралия и Океания толькосмотрели, как исчезают в выси римские свечи. Мир был поглощен войной илимыслями о войне.

Так что вторыми тоже были американцы. Покинув мирмногоярусных клетушек и вагонов подземки, они отдыхали душой и телом в обществескупых на слова мужчин из степных штатов, знающих цену молчанию, котороепомогало обрести душевный покой после долгих лет толкотни в каморках, коробках,туннелях Нью-Йорка.

И были среди вторых такие, которым, судя по их глазам,чудилось, будто они возносятся к господу богу.

Они привезли с собой пятнадцать тысяч погонных футоворегонской сосны для строительства Десятого города и семьдесят девять тысячфутов калифорнийской секвойи и отгрохали чистенький, аккуратный городок возлекаменных каналов. Воскресными вечерами красно-зелено-голубые матовые стеклацерковных окон вспыхивали светом и слышались голоса, поющие нумерованныецерковные гимны. «А теперь споем 79. А теперь споем 94». В некоторых домахусердно стучали пишущие машинки — это работали писатели; или скрипели перья —там творили поэты; или царила тишина — там жили бывшие бродяги. Все это имногое другое создавало впечатление, будто могучее землетрясение расшаталофундаменты и подвалы провинциального американского городка, а затем смерчсказочной мощи мгновенно перенес весь городок на Марс и осторожно поставил егоздесь, даже не тряхнув…

В какие только уголки Марса не забирались мальчишки. Ониприхватывали с собой из дома вкусно пахнущие пакеты и по пути время от времени засовывалив них носы — вдохнуть сытный дух ветчины и пикулей с майонезом, прислушаться квлажному бульканью апельсиновой воды в теплых бутылках. Размахивая сумками ссочным, прозрачно-зеленым луком, пахучей ливерной колбасой, красным кетчупом ибелым хлебом, они подбивали друг друга переступить запреты строгих родительниц.Они бегали взапуски:

— Кто первый добежит, дает остальным щелчка!

Они ходили в дальние прогулки летом, осенью, зимой. Осенью —лучше всего: можно вообразить, будто ты, как на Земле, бегаешь по опавшейлистве.

Горстью звучных камешков высыпали мальчишки — кирпичныещеки, голубые бусины глаз — на мраморные набережные каналов и, запыхавшись,подбадривали друг друга возгласами, благоухающими луком. Потому что здесь, устен запретного мертвого города, никто уже не кричал: «Последний будетдевчонкой!» или «Первый будет Музыкантом!» Вот он, безжизненный город и вседвери открыты… И кажется, будто что-то шуршит в домах, как осенние листья. Оникрадутся дальше, все вместе, плечом к плечу, и в руках стиснуты палки, а вголове — родительский наказ: «Только не туда! В старые города ни в коем случае!Если посмеешь — отец всыплет так, что век будешь помнить!.. Мы по ботинкамузнаем!»

И вот они в мертвом городе, мальчишья стая, половинадорожной снеди уже проглочена, и они подзадоривают друг друга свистящимшепотом:

— Ну давай!

Внезапно один срывается с места, вбегает в ближайший дом,летит через столовую в спальню, и ну скакать без оглядки, приплясывать, ивзлетают в воздух черные листья, тонкие, хрупкие, будто плоть полуночного неба.За первым вбегают еще двое, трое, все шестеро, но Музыкантом будет первый,только он будет играть на белом ксилофоне костей, обтянутых черными хлопьями.Снежным комом выкатывается огромный череп, мальчишки кричат! Ребра — паучьиноги, ребра — гулкие струны арфы, и черной вьюгой кружатся смертные хлопья, амальчишки затеяли возню, прыгают, толкают друг друга, падают прямо на этилистья, на чуму, обратившую мертвых в хлопья и прах, в игрушку для мальчишек, вживотах которых булькала апельсиновая вода.

Отсюда — в следующий дом и еще в семнадцать домов; надоспешить — ведь из города в город, начисто выжигая все ужасы, идут Пожарники,дезинфекторы с лопатами и корзинами, сгребают, выгребают эбеновые лохмотья ибелые палочки-кости, медленно, но верно отделяя страшное от обыденного…Играйте, мальчишки, не мешкайте, скоро придут Пожарные!

И вот, светясь капельками пота, впиваются зубами в последнийбутерброд. Затем — еще раз наподдать ногой напоследок, еще раз выбить дробь измаримбофона, по-осеннему нырнуть в кучу листьев и — в путь, домой.

Матери проверяли ботинки, нет ли черных чешуек. Найдут —получай: обжигающую ванну и отеческое внушение ремнем.

К концу года Пожарники выгребли все осенние листья и белыексилофоны, потехе пришел конец.

— Слыхал?

— Что?

— Негры-то, черномазые!

— Что такое?

— Уезжают, сматываются, драпают — неужели не слыхал?

— То есть, как это сматываются? Да как они могут!

— Могут. Уже…

— Какая-нибудь парочка?

— Все до одного! Все негры южных штатов!

— Не-е…

— Точно!

— Не поверю, пока сам не увижу. И куда же они? ВАфрику?

Пауза.

— На Марс.

— То есть — на планету Марс?

— Именно.

Они стояли под раскаленным навесом на веранде скобянойлавки. Один бросил раскуривать трубку. Другой сплюнул в горячую полуденнуюпыль.

— Не могут они уехать, ни в жизнь.

— А вот уже уезжают.

— Да откуда ты взял?

— Везде говорят, и по радио только что передавали.

Они зашевелились — казалось, оживают запыленные статуи.Сэмюэль Тис, хозяин скобяной лавки, натянуто рассмеялся.

— А я-то не возьму в толк, что стряслось с Силли. Часназад дал ему свой велосипед и послал к миссис Бордмен. До сих пор не вернулся.Уж не махнул ли прямиком на Марс, дурень черномазый?