на друге… несколько дней в траншеях, потом несколько – в резерве… за нами везут на телегах ящики с продовольствием… невозможно по-настоящему отдохнуть – то и дело просыпаешься рывком от страха: «А вдруг налетят и разбомбят?»… сообщаю тебе мою последнюю волю, перед тем как идти под пули… скоро получу отпуск и, наверное, приеду… нежная моя Сильвиана, не забывай, мы смотрим на одни и те же звезды… мне это помогает… а дождь все идет и идет… промокли до костей… Пальцы, белые и сморщенные, как у стариков… ну хоть грязь с одежды смоет… молись за нас… моли Бога, чтобы он избавил меня от этих страданий… пусть развиднеется… над этой незнакомой разоренной местностью царит тишина… кажется, что ничто другое не существует… как будто внезапно вернулся мир… долгое ожидание твоих писем… проходят бесконечные дни и месяцы… я думаю о тебе и отказываюсь говорить о печальном, чтобы потом не мучиться дурными воспоминаниями… часы страха и печали, физической усталости и моральных разочарований… а потом велишь себе встряхнуться… прощайте, дорогие родители… нежно вас обнимаю… ваш любящий сын…

Счастливицы пересказывают содержание писем тем, кто ничего не получил, чтобы они опосредованно пережили и перечувствовали страх и облегчение, все лучше, чем тихое отчаяние. Первые похоронки приходят по почте, письмом или телеграммой из части, мэру Пюи-Ларока:

Имею честь просить вас сообщить со всеми необходимыми предосторожностями и выбрав момент… Мэр отправляется выполнять свой долг, взяв с собой одного из муниципальных советников. Сентябрьским днем они идут по деревне, напоенной ароматом давленого инжира, а вокруг поют птицы, о гибели солдата Лагранжа Жана-Филиппа, личный номер 8656, 67-я пехотная дивизия, третья рота 288-го полка, произошедшей при следующих обстоятельствах… Они входят на залитый солнцем двор фермы, где поет петух, снимают береты, стучат в открытую дверь, буду очень Вам обязан, если передадите родным соболезнования господина военного министра. Сообщите мне, когда сделаете это.

Август подходит к концу, но школа в Пюи-Лароке не откроется в сентябре – учителя тоже обули подбитые гвоздями ботинки с обмотками. Всего в департаменте мобилизовали сто тридцать мужчин. Дети ходят с расцарапанными руками, их пальцы и губы стали ало-лиловыми от созревшей ежевики. Они беззаботно играют, и их звонкие крики оглашают округу. Подросший Уголек приземляется то на крышку колодца, то на край телеги, сидит на ветке, каркает, зовя Элеонору, – только на рассвете, но не приближается и исчезает совсем, завидев вдову. Девушка собирает в глиняный горшочек червей из навозной кучи и оставляет ворону угощение. Неподвижное пугало сторожит хлеба и початки кукурузы на хрупких коричневых стеблях. Собаки лаем отгоняют кабанов, которые прибегают из подлеска «разговеться» в крестьянских угодьях. Теплые вечера сменяются прохладными, но небо остается пунцовым, как будто его подогревает далекий адский огонь войны.

Мать и дочь ужинают кукурузной кашей или жареным гольем и хлебом с куриным бульоном, садятся у огня, и Элеонора продолжает вечное чтение Святого Писания. Чаще всего вдова выбирает Откровение Святого Иоанна Богослова.

И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными[34].

Они выводят коров из хлева и впрягают их в ярмо. Вдова держит плуг за ручки и направляет деревянную соху. Элеонора тянет скотину вперед. Они движутся вдоль поля, объятые бледным туманом, под небом, которое так сильно выгнулось, что вот-вот коснется краями земли. Женщины видят всего на несколько метров перед собой. Природа затихла, только стучат по камням колеса плуга, шумно дышат коровы да глухо шуршит лемех. Лезвие срезает сухую, истощенную землю, сошник поднимает пласты, как трудолюбивый нос маленькой лодки подбрасывает вверх хлопья черной морской пены. Мать и дочь молчат. Их дыхание превращается в пар. Контуры неподвижного силуэта угадываются за завесой тумана, это лань, вот она принюхалась, а теперь улепетывает.

В первые дни удается вспахать всего несколько аров. Их поле расположено на склоне холма, что делает работу еще тяжелее. В дождь они следуют по распаханным бороздам, оскальзываясь в грязи, вымокшие до нитки.

Потом приходит черед бороны, она трясется и позвякивает, размалывая комья. Элеонора складывает в тачку вывернутые из земли камни и делает из них горки-пирамидки по краям поля. Женщины дышат землей, от которой идут запахи глины, супеси, влажного сланца, корешков, стоячей воды и дробленого камня. На дворе фермы лежит куча навоза, похожая на сказочного спящего мастодонта, то и дело пыхающего белыми дымками. Чудище переварило отходы жизнедеятельности людей и животных, трупики мелких зверюшек, отбросы. Элеонора с матерью берут лопаты и осторожно перекидывают в тачку черную, жирную, плодородную грязь, нашпигованную кольчатыми червями и копрофагами. Навозом удобряют проделанные сохой борозды, добавляют известь и рухляк, от которых щиплет в горле и носу, так что приходится то и дело высмаркивать на землю серую слизь. Стаи крикливых ворон дерутся за червей, пикируют вниз, как чайки на палубу рыбацкой шхуны. Карканье заглушает человеческие голоса, крылья с металлическим отливом громко хлопают. Элеонора в каждой птице узнает Уголька и воспринимает его «размноженное присутствие» как доказательство того, что Марсель жив.

В это самое мгновение солдаты гибнут под немецкими снарядами в Бертриксе, под Нефшато, в бельгийских Арденнах. Живые пишут домой об обстоятельствах разгрома, приказе отступать, ливне из огня и металла, разорванных на мелкие куски телах, изуродованной земле, называют фамилии погибших и попавших в плен. Над деревней разносится крик, люди выходят из домов, прислушиваются, бегут утешать. Собаки заходятся лаем. Очередная женщина – мать, жена – получила известие о гибели в бою своего мужчины, у нее отказывают ноги, и она падает на колени на твердую землю. Детишки, не помнящие солдата, иногда тоже плачут, подражая матери или бабке. Появление на улице мэра Бейри вызывает ужас, его проклинают, плюют вслед вестнику несчастья. Часто письмо однополчанина опережает официальное уведомление. Крестьянки устраивают погребальные бдения, ставят на стол фотографию в рамке, рядом кладут рубаху, пастуший посох или тесак, какую-нибудь вещицу, чтобы почтить память тех, кто гниет на полях боевой славы, разорванный на куски, ставший пищей для крыс, или его «приютил» ров, укрыв слоем гашеной извести. Некоторые женщины насыпают холмики, курганы, строят кенотафы или ставят простые кресты и ходят туда плакать. Угрюмый почтальон продолжает ходить по дорогам, тропинкам и улицам деревень. «Для тебя ничего, Леонора!» – кричит он, проходя мимо фермы. Потом становится все лаконичней: «Тебе пишут!», «Сегодня ничего…», «Извини!», а то и просто пожимает плечами и отворачивается.