в неструганые доски. На следующей станции сопровождающие выходят, чтобы проветрить товарные вагоны и загнать внутрь следующую «порцию» коров, свиней и лошадей, которые брыкаются, лягаются и бьются о стены. Языки лижут воду, текущую по доскам и шеям друг друга. Молодая беременная нетель получает удар копытом в живот и рожает. Недоразвитый теленочек мгновенно погибает под копытами других коров и растоптанной жижей, проливается на шпалы. Наступает ночь, поезд идет вперед, колеса стучат на стыках, вагоны раскачиваются, локомотив пыхтит, как огромный кит. Некоторые животные поднимают головы, пытаясь глотнуть спертого воздуха, другие дремлют и вдруг пробуждаются, мучимые голодом и жаждой.

Путешествие через ночь и новый день не кончается, время течет странно, их выгружают, снова грузят, ведут холодным туманным утром к армейскому стаду, размещенному рядом с деревней, на сине-зеленой равнине. Животные последний раз видят свет, когда солнечный луч пробивается через облака. По приказу офицера-управленца и офицеров вспомогательного состава погонщики разбиваются на десятки и ведут скот к большим загонам, устроенным в нескольких километрах от фронта, в открытом поле. Все могло бы казаться удивительно мирным, если бы не адский «шепот», доносящийся из этой геенны: чихают и кашляют моторы, кричат люди и животные. Воздух пропитан острым железистым ароматом, в нем смешиваются запахи бойни, загона и оссуария[37]. Скопление животных превосходит разумные пределы. Экскременты насыщают землю, утоптанную копытами. Навозная жижа волнами фекальной лавы выплескивается за ограду. Раны, полученные при транспортировке, инфицируются и гноятся. Мухи и оводы тучами роятся в воздухе и как четвертая египетская казнь[38] обрушиваются на двуногих и четвероногих, впиваются в глаза, присасываются к порезам, обжираются по́том, кровью и навозом, когда коровы и свиньи утоляют жажду. Слабейшие, отчаянно вращая глазами, тщетно борются за право напиться. У скотины беспрестанно течет слюна, кровоточат ноздри. Чесотка[39] уродует ноги лошадей. Плоские мухи оккупируют промежности – даже люди выковыривают их из складок тела, подмышек и ягодиц, потом щелчком ногтя отрывают мерзавкам головы. В небе летают сотни ворон. Одуревший от шума ветеринар идет вдоль колючей проволоки и указывает на жертв: первыми становятся слабейшие. Ни одно животное не проводит в неволе больше двух дней. Единственное назначение загонов – поддерживать в стаде жизнь на отведенный ему срок. Фронтовое поголовье пополняется за счет тыла. Этих животных не откармливают, от них не ждут приплода. Они живут в наспех сколоченных выгородках, на лугах, превратившихся в грязное месиво, рядом с палатками, в которых работают пятнадцать команд мясников. Эти люди трудятся день и ночь, чтобы удовлетворить нужды офицеров-снабженцев. Часто они отправляют слишком много мяса, но, даже если лишнее успевают возвратить, на следующий день оно присоединяется к «свежатине». Или тухнет на послеполуденном солнце. Бродячие собаки с окровавленными пастями дерутся за длинные кишки, пока кто-нибудь не польет всю кучу бензином и не разожжет погребальный костер. Автомобили то и дело застревают в выбоинах, проделанных их же колесами, выхлопные трубы добавляют отравы в воздух. Каждый день в машины загружают по две тонны мяса для «прокорма» пехотного полка. Никто из забойщиков никогда не работал в подобном темпе, даже те, кто трудился на городских бойнях. Двух коров, теленка и свиней ведут к палатке, где их связывают, убивают, перерезают горло, буравят дырку в черепе, обескровливают и разделывают.

Любое животное сопротивляется до последнего, поэтому веревки берут самые прочные и вяжут крепко, несколько раз бьют кувалдой, чтобы размозжить кости черепа и превратить мозг в месиво, которое вываливается через ухо, когда жертва падает на бок и умирает в конвульсиях на куче еще теплых внутренностей. Топоры – ими рубят кости и сухожилия – приходится все время подтачивать. Ножи не режут, и мясники пилят. Ягнята плачут день и ночь, пока их матери со вспоротыми животами висят на крюках, медленно теряя жизнь вместе с вытекающей кровью. Внутренности подергиваются в ране, прежде чем тяжело рухнуть на землю и вздрогнуть последний раз. Мясники и все вокруг забрызганы экскрементами, желчью и кровью, глаза на грязных лицах лихорадочно блестят. Мужчины начинают ненавидеть животных, не желающих умирать смиренно, без сопротивления, и скотину бьют даже за то, что фыркает. Нужно заставить корову продвинуться вперед? Отлично, уколем ее ножичком! Раз, другой, третий… Мясники теряют свой инструмент в открытых ранах, забывают клещи в груде потрохов. Они засовывают руки по локоть в брюхо, поскальзываются и падают на туши. Кровь и дерьмо «выстреливают», стирая их кривые ухмылки, и застывают на прорезиненных стенках палаток. Парень лет двадцати заходится в рыданиях. На руках он держит тело козленка, которого только что забили: пока он нес малыша «на плаху», тот сосал мочку его уха, доверчиво прижимаясь головкой к шее. Вечером люди пытаются уснуть, но внутренняя тьма, окрашенная в цвет крови, не дает покоя. В ушах звучат крики жертв, во рту остался привкус смерти. Ополовиненное стадо перемещается вслед за воинскими частями. Люди и животные оставляют после себя грязный опустошенный пейзаж, в котором бродят оголодавшие собаки и мелкие стервятники.

Она уже тысячу лет сидит у огня, уставившись неподвижным взглядом на мерцающие в золе угли. Из задумчивости ее вырывает стук сабо. Элеонора видит, как мать встает и направляется к окну.

– Останься, – приказывает она, стискивает рукой платок на тощей шее и выходит из комнаты.

Девушка возвращается к созерцанию пламени. Жар сушит глаза, она смаргивает и проводит ладонями по лицу. Со двора доносятся голоса. Элеонора встает. Нужно стряхнуть оцепенение, размять затекшие ноги, согреть руки. Она перестала чувствовать время, но думает, что день тянется к концу. Вечера еще прохладные, свет меркнет быстро. Пустой хлев напоминает ледяную черную бездну. Она подходит к окну, отодвигает тыльной стороной ладони кружевную занавеску, связанную крючком, и видит тележку, запряженную серым осликом. На козлах сидит паренек, кажется, чуть моложе нее. Раньше Элеонора его не видела, но черты лица смутно знакомые. Стоящая спиной вдова заслоняет собеседницу. Она слушает, иногда кивает, ее прямая спина и чуть откинутая назад голова выражают враждебность. Разговор заканчивается, и вдова идет назад, а Элеонора узнает мать Марселя. Та вытирает глаза платком, потом опирается на руку младшего сына – только он один с ней и остался – и тот подсаживает ее в тележку.

Занавеска выскальзывает из пальцев девушки, когда мать проходит мимо двери, снимая платок. Она развязывает узел, приглаживает жидкие волосы, подбирает рукой каплю под носом, как ни в чем не бывало садится на стул и возвращается к штопке. Элеонора выскакивает во двор. Тележка уже выехала на дорогу. Ей хочется бежать следом, но ноги