войне нужно убивать, разве нет? Каждый перереза́л горло свинье, втыкал нож в глаз кролику. Стрелял оленей и кабанов. Топил котят. Все ставили капкан на лису, травили крыс, сворачивали головы гусям, уткам и курам. Они с первого дня жизни видят, как матери и отцы лишают жизни животных, они переняли эти жесты и научились их повторять, убивая зайцев, петухов, коров и голубей. Они проливали кровь, иногда пили ее. Им знаком ее запах и вкус. Но боши? Как убить бошей? Разве они не станут убийцами, воюя с бошами? Несколько задир и фанфаронов похваляются, что будут резать врагов, но большинство молчит. Скоро все расходятся по домам, чтобы собрать укладку – пару рубашек и несколько безделиц на память о лицах любимых людей и родных местах. Некоторые идут не домой, а на поля – война войной, а работа работой.

На площади Элеонора ищет взглядом Марселя, но он ушел, не дождавшись, когда закончится сельский сход. Подобрал косу, оставленную посреди луга (лезвие так нагрелось на солнце, что жжет руку), и продолжил косить с еще большим остервенением.

Элеонора бежит по пыльной дороге, придерживая рукой подол платья, и влетает на поле, совсем запыхавшись. Марсель стоит к ней спиной и правит косу, колосья ложатся широкими валками, стрекоча, как цикады. Девушка подкралась бесшумно, но он заметил ее тень и резко обернулся.

– Не видишь, я работаю?

– Ты не можешь уйти. Ты должен остаться, – выдыхает Элеонора.

– И как же я это сделаю? Хочешь помочь, не торчи тут. Я могу закончить. Успею до завтра. Даже до полуночи. Я могу… Ну же, беги домой! Не зли меня! Пошла отсюда!

Он машет рукой, перепугав стайку кормившихся на пашне воробьев. Элеонора отшатывается, как от пощечины, поворачивается и убегает, оступаясь на камнях.

У Марселя дрожат губы, он часто моргает и смотрит ей вслед. Несколько долгих минут он не может шевельнуться. Коса сверкает, воробьи, забыв страх, снова клюют зернышки в соломе у его ног. Ладно, работа ждать не будет…

Из открытых дверей церкви струится слабый свет. Женщины каждый час задувают свечи: внезапный прилив религиозных чувств случается у всех, всякий имеет собственные метафизические нужды, но, как известно, «пряников сладких всегда не хватает…» Люди идут мимо распятия, трутся друг об друга плечами, сидя на скамьях, пихаются локтями, молясь на маленьких табуреточках, опускают монетку в ящик для сбора пожертвований и уходят со спокойной душой и пыльными коленями.

Мужчины, получившие на призывном пункте предписание и солдатскую книжку, собираются в кафе, чтобы отвлечься, забыться. Старики угрюмы, как выбракованные животные, призывники озабочены и нетерпеливы. Один из них влезает на табурет и зачитывает статью из «Республики Трудящихся»:

– В этот судьбоносный час забыты все междоусобицы, осталась единственная партия, – и это Партия Франции, и один призыв: «К границе!»

Хор голосов скандирует: «К границе!», крестьяне выкидывают вверх сжатые кулаки, запевают «Марсельезу», потом они выпивают «по последней» при свете тусклых фонарей, отмахиваясь от мечущихся над головами летучих мышей. Все возвращаются по домам. Подтыкают одеяло ребенку, пробуют ладонью влажный лобик. Ложатся в постель – с женой, или устраиваются на сеновале – с любовницей. Заходят в конюшню или овчарню, смотрят на спящих животных, вдыхают их жаркий едкий запах, гладят по голове лошадь, касаются черного коровьего вымени, баюкают козленка, ложатся на сено, под бок кобыле. Они любуются спокойной ясной ночью, небом в россыпи созвездий, слушают голос совы и перебранку молодых куниц в лесу. Ими овладевает незнакомое и преждевременное чувство ностальгической печали. Некоторые с тяжелым сердцем вспоминают сонет Жоашена дю Белле[29], который учили в школе, а смысл постигли только сейчас:

Когда же те места я посетить сумею,

Где каждый камешек мне с детских лет знаком,

Увидеть комнату с уютным камельком,

Где целым княжеством, где царством я владею!

За это скромное наследие отцов

Я отдал бы весь блеск прославленных дворцов

И все их мраморы – за шифер кровли старой…[30]

Элеонора рано возвращается на ферму и застает в доме незнакомую женщину. Она садится за стол, смотрит на странное лицо гостьи, освещенное огоньком лампы. Крестьянка уродлива, но не так стара, как ей сначала показалось. У нее низкий лоб, слезящиеся глаза навыкате полуприкрыты складками век. Нос когда-то давно был сломан и теперь «косится» на багровую щеку в сеточке сосудов, переплетающихся, как подземные ручейки. Кожа под глазами висит пустыми мешочками, будто за всю свою трудную жизнь женщина не спала ни минуты. Ее волосы заплетены в косу, как у молоденькой девушки, раньше они были белыми, но пожелтели от грязи и кухонного жира, поэтому прическа держится без шпилек или ленты. Высохшее, изможденное тело женщины одето в грязную рубашку и юбку, сшитую, похоже, из старых тряпок. Кажется, ее можно переломить ударом каблука, как птичью клетку, и она сгорит быстрее вязанки хвороста. Короткие и странно широкие руки покрыты вздувшимися венами, жесткими, как медяни́цы[31].

На коленях у гостьи стоит плетеная корзинка, она обеими руками прижимает ее к животу. Ногти на пальцах черные, как личинки майских жуков, только что вылезших из земли. Смотрит она в стол и ничего не говорит. Вдова тоже молчит. Женщина о чем-то думает, время от времени пожимает плечами, словно отвечает на неведомый вопрос, коротко бормочет себе под нос, изредка посматривает на хозяйку дома исплаканными глазами в бахроме коротких ресниц. А потом вдруг протягивает руку и, глядя в пустоту, проводит кончиками пальцев по столешнице с сучками и засечками от ножа. Вдова даже не пытается скрыть презрительное отношение к посетительнице, на ее лице написана брезгливость, ведь крестьянка – еще более жалкое существо, чем она сама. Бедная уродина явилась из ада, населенного торговцами потрохами, шлюхами, сумасшедшими и нищенками. В стране слепых и одноглазый – король, любит повторять фермерша, встретив горожанку или человека выше себя по положению и различив высокомерное или, не приведи Господь, пренебрежительное к себе отношение.

Она по-своему понимает христианское милосердие, считая, что собственная бедность освобождает от чрезмерных проявлений этого чувства.

– Я бы попила чего-нибудь, дорога была долгая, – хриплым жалобным голосом произносит гостья, но вдова не реагирует.

Незнакомка пожимает плечами и возвращается к созерцанию стола, рассеянно собирает указательным пальцем крошки и машинальным жестом подносит их к губам. На плите булькает суп, заполняя комнату ароматным запахом, и у крестьянки начинает бурчать в животе.

Через отверстие в стене за тремя женщинами – они