В тишине пюи-ларокского кладбища возникает блуждающий огонек. Он взлетает, кружится и исчезает, бросив синий отблеск на могилу маленького хориста Жана Ружаса.

Они сушат снопы на солнцепеке, потом бьют цепами, и бешеный ритм разносится над полем. Вдова становится к веялке, и шум колеса заглушает удары. Элеонора опрокидывает зерно на мельничный насып. Пыль заполняет пространство амбара, оставляя во рту вкус земли и отрубей. До деревни доходит новость об убийстве эрцгерцога, 9-й, 88-й и 288-й полки расквартированы в Ажане и Оше, но Марсель и Элеонора иногда все еще чувствуют себя беззаботными и свободными. Ферма, правда, не отпускает их надолго, да и огромный, почти незнакомый, внешний мир напоминает о себе. Его конвульсии доходят до Гаскони легкими колебаниями, отзвуками, последним «блинчиком» на глади огромного озера, на берегах которого живут своей жизнью люди.

После смерти мужа фермерша перестала читать газеты, она не вырезает купоны, даже не интересуется разделом некрологов.

Лето гонит прочь мрачные чувства, завладевшие было сердцем Элеоноры. Ей кажется, что ничего страшного больше не случится, в разгар лета над ними витает обещание вечности и мирного счастья, подобное миражу на горизонте.

Первый день августа. Высокое и ясное небо. Яркое солнце. Удушающая жара, готовая, кажется, испепелить землю.

Они в поле. Неожиданно издалека доносится крик. Все останавливаются, опускают косы. По дороге мчится на велосипеде мальчишка. Это сын булочника Октав. Он бросает руль, складывает ладони рупором и что-то кричит. Крестьяне на полях переглядываются.

– Что он говорит? – спрашивает один из них.

Марсель пожимает плечами, хотя, похоже, все понял, и от локтей до кончиков пальцев побежали мурашки. Он медленно, почти торжественно направляется к краю луга. Рука крепко сжимает «древко» косы. Струйка пота стекает по спине за пояс брюк. Воздух пахнет горячим камнем, созревшими колосьями и хлевом. Марсель с новой остротой воспринимает суть каждой вещи, каждой детали, составляющей реальность момента, тайную связь между ними и их взаимодействие в едином и неразделимом целом: белый диск солнца и шум крови в ушах, вороний грай и стук сабо по сухой земле, стоящая поодаль Элеонора.

Октав бросил велосипед на обочине. Заднее колесо еще крутится на весу, а мальчик уже мчится через заросли ежевики. Мальчик перепрыгивает канавку, отделяющую дорогу от земель Жоржа Фрежана, что-то говорит ему, размахивает руками, указывает на деревню. Марсель подходит ближе и видит, как Фрежан кивает, положив руку на плечо гонца. Выражение лица у него сосредоточенно-строгое.

– Что происходит? – спрашивает Марсель.

Октав поворачивается к нему и произносит на выдохе:

– Война! Папа послал меня к вам! Сказал – пусть все идут к мэрии! Война началась!

Над Пюи-Лароком плывет набат. Природа замирает. Колокола звучат несколько бесконечно долгих минут, все растворяется в голосах металлических сфер, взывающих к пустым небесам. Звон прокатывается по холмам, отражается от скал и каменных стен, заполняет леса и сердца всех живых тварей.

В деревню стекается народ. Крестьяне возвращаются с полей, покидают дома и кафе, торговцы закрывают лавки и спешат к мэрии, чтобы прочесть или выслушать приказ о всеобщей мобилизации. Марсель, распихивая толпу локтями, пробирается следом за Элеонорой ближе к крыльцу. Над площадью, где пасется несколько коров, слышен недоумевающий гул голосов. Атмосфера напоминает поминальную службу:

«Все мужчины, от восемнадцати до сорока лет подлежат…»

– Но когда и куда они отправятся?

– …если Поля заберут, кто будет убирать урожай?

– Чертовы националисты, это они…

– …с твоим плоскостопием и сорванной спиной вряд ли…

– Они не могут сейчас просто взять и уйти…

– Да как же это, за что нам такая напасть?

– Проклятые боши! Снова они нам гадят!

– Пора задать им трепку и отбить желание…

– …ну, Эльзас и Лотарингию они уже забрали…

– Да что тебе за дело до Эльзаса с Лотарингией?

– Я не пойду, это дело парижан, пусть разбираются, а мы ни при чем…

– Станет при чем, когда враги заберут твою скотину, а заодно и жену…

– Если какой-нибудь бош согласится делать за него всю работу, а заодно и Луизу ублажать, он очень даже согласится!..

– …Дело затянется, если все пойдет, как в 1870-м[26]…

– …закончить жатву, потом распахать землю… И как мне справиться без сыновей?

– Да он совсем мальчик и ружья-то в руках не держал…

Люди горячатся, голоса становятся громче, но тут из ратуши выходит Жюльен Бейри, и страсти накаляются. Крестьяне забрасывают мэра вопросами, требуя немедленных ответов, он жестами призывает к спокойствию, понимает, что вежливо навести порядок не получится, и гаркает, приказав толпе заткнуться.

– Насколько мне известно, все закончится за несколько месяцев, – говорит он. – Пуанкаре[27] утверждает, что до войны может и не дойти. В любом случае она будет короткой.

– Так мы воюем или нет?

– Да откуда тебе знать, Бейри, сколько она продлится, эта война?!

– Отделаем их и еще до зимы вернемся.

– Тихо! Мэрия останется открытой всю ночь. С сегодняшнего вечера, с 20:00, все мужчины в возрасте от восемнадцати до сорока лет должны прийти и получить военный билет с предписанием, где будут указаны номер части или корпуса, время отправления и номер поезда, на который вы сядете в ближайшие дни.

– Когда точно?

– Да я за час соберусь, если понадобится!

– А зерно мое уберешь?

– Первые из вас отправятся послезавтра. У меня тоже есть сын, Казо, между прочим – ровесник твоего, так что я не радуюсь.

– А если не идти?

– Трус!

– Не пойдешь защищать народ, объявят дезертиром, будут судить и скорее всего расстреляют. Так-то вот…

Ошеломленные люди умолкают, и над площадью повисает тягостная тишина. В небе летят дикие гуси, и их тени плывут по людям, как вестники беды. Лицо у мэра стала мертвенно-бледное, глаза лихорадочно блестят, правая рука с телеграммами дрожит.

– Нужно спрятать наших мальчиков! – раздается сдавленный женский голос.

– Не выйдет, – качает головой Бейри. – За ними придут. И найдут. – Он уже взял себя в руки, распрямился и продолжает: – Мы защитим честь Франции! Пюи-Ларок поможет родине! Все, кто хочет помолиться, приходите в церковь, ее двери тоже будут открыты всю ночь. За дело!

Люди расходятся не сразу, пытаясь осознать обрушившуюся на их головы беду. Немногие помнят 1870-й, война для них – абстракция, пустое слово, головокружительное и возбуждающее, немцев они считают экзотическим варварским народом, фронт – таинственной территорией, где-то там, в лимбе[28], за убогим крестьянским горизонтом. Самые пылкие патриоты восклицают: «Мы идем воевать!» – и косятся на соседей, как необъезженные лошади. Они знают, что придется убивать. Знают – это свершившийся факт, уверенность, истина. Есть даже разумное обоснование: на