кармане, чувствовала себя непомерно богатой. Не без торжественности вручила я чек отцу. Отец был тронут до слез. Он сказал, что мне следовало бы положить деньги на свое имя в банк, но что я «сделаю доброе дело, если на будущий год внесу из них плату за обучение младшей сестренки». Я была счастлива сделать это. По крайней мере, одна моя мечта начинала сбываться. Я зарабатывала деньги и была в состоянии хоть немного помогать родителям.

12

На следующий год я поступила в семью владельца овцеводческой фермы в самый отдаленный, глубинный район Нового Южного Уэльса.

Я рассказала об этом в «Письмах из глубин континента», написанных там же, на ферме. Они были как будто адресованы маме; «Новая мысль» заплатила за них 20 фунтов — сумму, баснословную по тем временам. Вся серия была принята после того, как в редакции прочли первое письмо.

В ночном экспрессе Мельбурн — Аделаида я от возбуждения не могла заснуть. «Странно было представить себе это чудовище, увлекавшее меня сквозь тьму, его выпуклые желтые глаза, горящие буйным пламенем, его тяжелое, жаркое дыхание и подобные призракам облака пара, который оно изрыгало».

Из Аделаиды тяжелый, медлительный поезд довез меня до Брокен-Хилла, а затем началось долгое путешествие в почтовом дилижансе в глубь материка. К несчастью, эти самые «Письма» вызвали неудовольствие моих хозяев. И неудивительно, достаточно их перечесть. Живые, реалистические картинки природы и жизни на станции я связала между собой нитью вымысла, и притом вымысла глупого и сентиментального.

На это указал один из моих читателей в «Баррьер майнер». Путешествие за три сотни миль от Брокен-Хилла в глубь континента достаточно интересно само по себе, без прикрас из малоправдоподобных приключений, которые я выдумала, чтобы ярче изобразить переживания юной гувернантки, впервые оказавшейся среди этих необъятных, нехоженых просторов.

К слову сказать, на самом деле я ехала вместе с семейством своих хозяев в старом дилижансе «Кобба и К°», нанятом специально для этого случая, и наш возница был почтенный и рассудительный, уже немолодой мужчина, которому в жизни не пришло бы в голову увиваться вокруг какой-то случайной пассажирки. Но мое романтическое воображение требовало отважного и беззаветного кавалера, вроде героя из книги Оуэна Уистера «Виргинец» — романа, очень популярного в те дни.

«Письма» — это всего-навсего свидетельство моей молодости и глупости. Применительно к аборигенам там даже употребляется слово «черномазые», что совершенно непростительно с точки зрения теперешних моих взглядов; рассуждения о забастовщиках, в точности отражающие мнение хозяина фермы, говорят о полном непонимании прав рабочих, а вся любовная история с мифическим героем Норфвестом — о наивном тщеславии.

Во время долгого пути в дилижансе я записывала свои впечатления в большую черную тетрадь.

«Поначалу хриплые крики ворон, уныло и непрестанно звучащие над пустошами, туманная беспредельность и одиночество широких серых равнин сжимает сердце и наполняет душу невольным страхом.

Вороны тысячами носятся над кустами акации; их огромные гнезда усеивают ветви едва ли не каждого дерева. А впереди — лишь длинная недвижная дорога с каменистыми откосами да голая, без травинки, земля под частой порослью акаций...

Зубчатые очертания скал, венчающих высокие неровные холмы, виднелись с обеих сторон. Блеклая зелень чахлой акации слабо выделялась на фоне неба. Вдоль подножия холмов тянулась длинная стоячая лужа. От ручьев остались лишь сухие русла, устланные гладко отполированной галькой, да застывшие струи песка. Вокруг них деревья росли гуще; то тут, то там ствол, покрытый серебристой корой, поблескивал, словно призрак погибшего потока. И над ним, весь в бледно-лиловом цветении, склонялся алтей...

Покрытые бурым гравием равнины чернеют и искрятся под серым маревом полуденного зноя. За ними — волнистая равнина, вся в россыпях кварца, что придает ей вид снежного поля, на много миль лишенная каких-либо следов растительности».

С фермы я писала:

«Отсюда мне видна длинная линия сапфировых холмов, цепочка словно заблудившихся в пустыне деревьев да длинные плоские языки красного песка в золотистой дымке. Стон ветра похож на вечернюю мусульманскую молитву; пристально смотрит вниз звезда да иногда бесшумно пронесется птица».

Заметки эти местами незрелы и многословны, но мне надо было дать выход своим впечатлениям.

Эти впечатления повлияли на описание фермы, которая была настоящим феодальным владением в миллион квадратных акров, а сама усадьба разрослась в целый поселок: хижины скотников и батраков, лавка, кузница, скотопригонные дворы и бесчисленные сараи. Потом я узнала, что пастухи и скотники прозвали центральную усадьбу «губернаторская резиденция», а хозяин фермы, «правитель, чьи владения не окинешь взглядом», именовался у них боссом.

«Мисс Как-вас-там», — обращался он к новой гувернантке, когда не мог припомнить ее имени.

А вот запись, сделанная после пыльной бури:

«Поля зияют, словно желто-красный провал, в нем вздымаются и перекатываются тучи песка. Солнце блестит лихорадочными вспышками. Дневной свет меркнет. Рано поутру множество гала[8] и белых какаду с пронзительными воплями метались в воздухе, трепеща крыльями в красноватой пыли, — казалось, злые духи вырвались на свободу, потом, обессиленные, падали меж деревьев. И теперь один лишь злобный крик ястреба доносится сквозь шум ветра и пересыпающегося песка».

Мои ученики вовсе не походили на тех неотесанных юнцов, каких я изобразила в «Письмах». Это были три благонравные девочки от двенадцати до шестнадцати лет, еще одна их сестрица, постарше, обучалась у меня английскому и французскому, а самая старшая — рисованию и живописи. Я объяснила, что моих музыкальных познаний хватает лишь на то, чтобы помогать упражняться одной из старших девочек.

Потребовалась известная изобретательность, чтобы составить расписание занятий по всем предметам. Вечерами я усердно готовилась к урокам, особенно к арифметике; я не решалась дать своим ученицам ни одной задачи, предварительно не осилив ее сама.

Не зная иного способа преодолевать трудности, я вкладывала в свое преподавание очень много душевных сил. И нередко в конце дня я валилась на кровать, чтобы отдохнуть перед обедом, — порядком утомленная молодая девица с ужасной мигренью. Обед, когда за столом по старшинству рассаживалось все семейство да еще, как правило, несколько гостей, завернувших к нам по пути на соседние фермы или в отдаленные городишки, всегда был довольно тяжким испытанием.

Но в стенах старой детской бывали и просветы среди однообразных занятий. Иногда девочки учили свою гувернантку играть в теннис и могли вволю посмеяться над ее неловкостью. А когда пригоняли очередную партию скота, детям и гувернантке разрешалось, забравшись на высокий забор, смотреть, как клеймят быков. Если пригоняли молодых лошадей и начинали их объезжать, кого могли интересовать задачки и учебники?

А в сезон стрижки мы ходили в