прежде чем мисс Причард снова сядет на него; но этот дьявол сбросил его и, споткнувшись о бревно в загоне, так покалечил себе ногу, что пришлось его пристрелить.

Когда мне сказали это, я разрыдалась. Невозможно было вообразить такого прекрасного горячего коня изувеченным, обреченным на гибель. Мне представлялось, будто между нами существовало какое-то внутреннее родство. Единственным утешением были слова Чарли: «Наверно, он к вам привык. Потому и взбесился, когда я на него сел». И долгое время, садясь в седло, я каждый раз с болью вспоминала Ломоноса.

Я знала, что мое верховое искусство оставляет желать лучшего, но тщеславие во мне взыграло, когда хозяин вороного спросил доктора Мьюира, не согласится ли мисс Причард выступить с его лошадью на следующей выставке. Наверное, его покорила моя шикарная амазонка, во всяком случае, я это подозреваю. Но амазонка была взята взаймы, ее пришлось вернуть. К тому же, появись я вторично на выставке, это непременно дошло бы до родителей, а мне не хотелось еще больше расстраивать их.

Все время, пока я жила в Гиппсленде, в моей записной книжке накапливались записи — пейзажи, местные легенды.

В нескольких милях от нашего дома, там, где берег ближе всего подходил к Тасмании, в море с грохотом изливалась река Тара. В былые времена каторжники, бежавшие с острова, пробирались в захолустный поселок вблизи речного устья. Рассказы о тех днях я слышала от старожилов; один из них, теперь богатый землевладелец, отец большой семьи, и по сей день вздрагивал, когда ему случалось услышать звон цепей. Говорили, что когдато на Земле Ван-Димена он носил на ногах кандалы.

Эти записи и воспоминания вошли в книгу «Пионеры», написанную много лет спустя в Англии.

Прочитав рассказ, который я написала в Гиппсленде, отец пришел в такой ужас, что я даже не осмелилась предложить это сочинение в какой-нибудь журнал или газету. Рассказ назывался «Дэн-дьявол», в его основу легло происшествие, случившееся в местной тюрьме.

Отца поразило, как его дочурка «могла состряпать такую отвратительную историю».

За всю свою жизнь он не слыхал ничего более удручающего; но меня эта история заставила понять темные стороны жизни и так глубоко затронула, что впечатление это не изгладилось и по сей день.

Когда немец-доктор, временно поселившийся в Ярраме, появился у Мьюиров, он чрезвычайно заинтересовался, узнав, что их гувернантка изучает немецкий язык, и предложил мне свою помощь.

Мне это показалось блестящей возможностью улучшить свое произношение и пополнить знание немецкой литературы. И вот доктор Поль (впрочем, звали его иначе) стал приходить два раза в неделю, и мы вместе читали «Фауста» Гете. Доктор был пожилой человек с резким, изборожденным морщинами лицом. Временами он оживленно, с большим блеском говорил о разных европейских достопримечательностях, об известных писателях и художниках, с которыми был знаком. А временами, угрюмый и мрачный, почти не открывал рта. Ко всему он оказался еще превосходным пианистом, и часто вечер заканчивался исполнением Шопена и Шумана в гостиной, где стояло старенькое расстроенное фортепьяно.

Обычно я проводила вечера в своей комнате, и эти уроки вносили приятное разнообразие в спокойное течение жизни. Я всегда простодушно радовалась визитам доктора Поля.

Зато миссис Мьюир их не одобряла.

— Доктор Поль человек женатый, он в разводе с женой, кроме того, он кокаинист, — пояснила она. — И что-то он к вам слишком неравнодушен.

Это меня ужаснуло.

— Право, вам не следовало бы его поощрять, — сказала миссис Мьюир.

— А я его не поощряю, — отвечала я, негодуя, что кому-то пришло в голову, будто меня с этим стариком, каким бы обаятельным он ни казался по временам, могли связывать интимные чувства.

Я пообещала больше с ним не видеться. Когда он пришел, миссис Мьюир сказала ему, что мисс Причард решила прекратить уроки немецкого языка. Он приходил снова и снова, пытаясь увидеться со мной, просил принять его извинения, если он чем-нибудь меня обидел. Миссис Мьюир сказала, что я не желаю ни видеться с ним, ни входить в какие-либо объяснения по этому поводу.

Однажды вечером, когда я читала в своей комнате, ко мне вошел доктор Мьюир.

— Доктор Поль здесь, просит разрешения поговорить с вами, — сказал он. — Пожалуй, вам надо выйти к нему и самой сказать, чтоб он больше не приходил.

Разговор вышел очень неприятный. Я была безжалостна и непримирима в своей неискушенности; исступленные клятвы в любви ко мне, мольба уехать с ним в Европу в устах этого пожилого человека казались мне дикими.

— Вы же старый, вам за шестьдесят, — сказала я. — Как вам такое пришло в голову?

Он выбежал из дома, крикнув:

— Вы никогда больше меня не увидите!

Назавтра доктор Мьюир узнал об отъезде доктора Поля. А спустя немного времени мы прочли в газете сообщение, что какой-то врач-немец принял яд и был найден во флигеле Мельбурнской государственной больницы. Несколько дней я не находила себе места, упрекала себя в черствости и глупости, в том, что не сумела понять состояние духа этого человека и, возможно, усугубила его страдания.

— Это не ваша вина, — говорила миссис Мьюир. — От наркомана того и следовало ожидать. Он, когда приехал сюда, уже был у последней грани, в безнадежном состоянии. За вас он просто ухватился, как утопающий за соломинку.

Каким облегчением после долгих дней тревоги было услышать, что доктор Поль не умер, а, напротив, выздоравливает!

Когда в конце года я приехала домой, Билли, мой приятель еще по колледжу, уже стал начинающим врачом и жил при Мельбурнской государственной больнице.

Мы с ним долго разговаривали, изливая все, что накопилось у каждого на душе за год, и Билли среди прочего упомянул о докторе-немце, который принял здесь, в больнице, сильную дозу атропина, и рассказал, как он, Билли, выбивался из сил, «чтоб вытащить этого старого осла».

— Ты сам не знаешь, какую услугу оказал мне, — заметила я.

И мы от души посмеялись этому забавному совпадению.

Среди развлечений и повседневных забот того года, проведенного в Южном Гиппсленде, я не упускала из виду своей главной цели — побольше узнать о стране, ее природе и людях.

Доктор с женой знали о моих планах на будущее и о том, что я решила жить на одном месте не больше года. Мы расстались добрыми друзьями, и я всегда вспоминаю с благодарностью о том, как хорошо мне было работать у них.

Мне причитался фунт в неделю, и я, возвращаясь домой с годовым жалованьем в