одной из воспитанниц Марчези. С музыкой у меня обстояло не лучше, чем с арифметикой, никаких успехов в этой области я не достигла. Мальчики обычно стояли рядом и издевались надо мной, когда я перед зеркалом занималась вокальными упражнениями — мычала с закрытым ртом, что доставляло им массу радости. Но довольно скоро я уже выступала в небольших концертах на местной эстраде и, исполняя «Три зеленые шляпки» или «Робина Эдейра», могла даже растрогать слушателей до слез.

Кроме того, мама настояла, чтобы я занималась в художественной студии у мистера Фрэнка Бруксмита. Я не слишком интересовалась рисованием и живописью, хотя детьми нас водили в Национальную галерею почти каждый раз, когда там появлялась новая картина. Помню, я слышала, как родители обсуждали «Склоненное дерево» Коро и «Луна взошла» Дэвиса, сравнивая их с картинами Форда Патерсона и Тома Робертса, которым оба отдавали предпочтение.

Но я без всякой охоты ходила на уроки рисования, так как подозревала, что мама просто старается отвлечь меня от сочинительства. Обычно я, небрежно скользнув взглядом по пейзажу, не задумываясь малевала свои эскизы и не делала никаких попыток достичь большего, пока однажды мистер Бруксмит не разорвал мою работу.

— Посиди у моря полчаса и посмотри, — сказал он. — А потом попробуй нарисовать то, что увидишь.

И вот, глядя на море, я, к своему изумлению, поняла, что далеко не все оно голубое и зеленое, как я в простоте душевной предполагала. Я увидела пурпурные тени у скал, постепенно переходящие в фиолетовые, золото песка, просвечивающего на мелководье, сапфировый цвет глубин, а вдали — темную синеву горизонта. Меня так захватили эти впервые увиденные цвета и очертания скал, волн и облаков, что, когда я показала мистеру Бруксмиту свой эскиз, у него вырвался возглас удивления.

— Теперь ты поняла, как надо изучать натуру, прежде чем ее рисовать, — сказал он.

Я так и не увлеклась живописью, но все это давало мне прекрасную пищу для размышлений. Мистер Бруксмит преподал мне самый ценный урок, какой я когда-либо получала как писательница. По-новому раскрылись передо мной причудливые сплетения света и тени; я стала глубже ощущать необычайную красоту земли, неба и моря; поняла, что главное внимание надо уделять внутренней сущности природы и людей.

Я в то время брала книги из Публичной библиотеки и читала все, что проходили мои подруги на филологическом факультете университета. Один за другим я проглатывала шедевры мировой литературы, прочла Гюго, Бальзака, Гете, Метерлинка, Ибсена, Сервантеса, Жорж Санд, мадам де Сталь, Мопассана, Мольера, Анатоля Франса, Толстого, Тургенева, Голсуорси, Шоу и многих других; чтобы не забыть французский и немецкий, старалась читать на обоих языках.

Карманных денег у меня хватало лишь на самые дешевые книги, а дорогие издания, которые мне хотелось бы иметь, я могла только жадно разглядывать в витринах. Серия «Дешевые классики» была поистине манной небесной. Эти тонкие книжонки в бумажных обложках помогли мне познакомиться в отрывках с Платоном, Аристофаном, Рёскиным, Горацием и Феокритом. Подолгу копаясь среди книг на открытых прилавках книжного пассажа Коулса, я отыскала «Происхождение видов» Дарвина, «Загадку вселенной» Геккеля, «Возникновение идеи бога» Гранта Аллена, все в дешевых изданиях — шиллинг и шесть пенсов каждое.

Все эти путешествия в литературу я обсуждала с Хильдой. Она блестяще училась на своем медицинском факультете, всегда одной из первых получала награды и в то же время умудрялась много читать. Хильда принесла мне программу занятий филологического факультета; однажды, убеждая меня не слишком огорчаться, что я не попала в университет, она сказала: «Ты их всех обгонишь, если будешь все время так заниматься!»

Вскоре я убедилась в ее правоте — одна из моих двоюродных сестер, которая окончила университет, очень плохо знала французский, а мировую литературу и того хуже.

Именно тогда, в этот последний год, который мне пришлось сидеть дома, мои надежды стать писательницей возродились. «Новая мысль», интересный журнал того времени, где сотрудничал доктор В. Х. Фитчет, объявил конкурс на лучший рассказ, посвященный любви.

Я написала «Лесные пожары», имея одинаково отдаленное представление как о любви, так и о лесных пожарах. Рассказ в общем-то был неважный, но получил премию. Сейчас я от души удивляюсь, как мог он кому-то понравиться. Но тогда успех укрепил мое желание стать писательницей. Однако я поняла, что надо побольше узнать про любовь, про лесные пожары и вообще про все, что существует за пределами Данденонгского кряжа.

И тогда я заявила, что намерена последовать примеру мамы и поступить гувернанткой в какую-нибудь семью в провинции. Отец энергично воспротивился этому. Тетки тоже не одобрили мое намерение. Наоборот, они считали, что мне следовало «появиться в свете» на ближайшем балу у губернатора, тогда я буду принята в обществе. Но светская жизнь отнюдь не входила в мои планы, да и родителям — я это твердо знала — будет не по средствам, если я стану вести такую жизнь. Но мама без лишних слов твердо встала на мою сторону.

— Катти уже девятнадцать, — сказала она. — Пусть решает сама.

11

На следующий год, захватив с собой свидетельство о сдаче вступительных экзаменов в университет, я отправилась в Южный Гиппсленд учить детей одного врача.

Это был уже настоящий жизненный опыт, а не просто чтение книжек. В дороге все радовало меня — мелькающие в окне вагона фермы и стада, просеки, где остовы засохших деревьев протягивали ветви к небу, леса и речушки, полустанки, куда съезжались люди со всей округи на своих лохматых лошаденках, в двуколках и повозках, нагруженных молочными бидонами.

Большая пароконная повозка, пышно именуемая «каретой», доставила меня с моим чемоданом в городок, который был расположен в нескольких милях от конечной станции, на равнине у подножия лесистого горного кряжа, недалеко от побережья.

По мнению мамы, мне следовало впервые появиться перед жителями Яррама в нарядном новом пальто и соломенной шляпке; я же больше всего старалась выглядеть истинной гувернанткой — аккуратной и скромной, вроде Шарлотты Бронте; поэтому я надела платье из серо-сизого муслина с аккуратными двусторонними манжетами, воротничком тонкого полотна и с черным бархатным бантом.

Доктор Мьюир и его супруга встретили меня сердечно и дружелюбно. Учениками моими оказались девочка двенадцати лет и мальчик девяти.

Правда, выяснилось, что миссис Мьюир, англичанка по происхождению, ожидала от меня помощи в разных хозяйственных делах. Но я объяснила, что меня наняли только учить детей и я не собираюсь после занятий штопать носки или гладить белье. Разрешив это небольшое недоразумение, мы с ней в дальнейшем прекрасно ладили.

Иногда в