старик, когда увидел, куда нас занесло, — рассказывал мне потом со смехом Джон Джослин. — Я уж собирался принять на себя команду, но он протрезвел и туман рассеялся.

Когда мы очутились в виду новозеландских берегов, это было неожиданностью для отца и других пассажиров. Они что-то подозревали, но не знали наверняка, что мы были на самом краю катастрофы.

Блуфф и Дьюнедин показались мне чуть ли не иностранными портами. Я сделала набросок суровых голых холмов, обращенных к океану, и живописного извилистого устья реки у Дьюнедина. Мы с отцом направлялись в Кристчерч и сошли на берег в Литтлтоне. Я не думала когда-нибудь еще увидеться с Джоном Джослином. Правда, мы успели подружиться, и я сказала ему, что буду возвращаться из Веллингтона в Сидней на другом судне примерно в конце января.

В Блуффе и Дьюнедине жизнь так и кипела, зато Кристчерч выглядел скучным и унылым. Жить у родственников оказалась не так уж весело, хотя я познакомилась со множеством двоюродных братьев и сестер, очень дружелюбных и милых молодых людей. Но — увы! — ни литература, ни все остальное, чем я интересовалась, их не занимало. Разговоры вращались вокруг семейных дел, хозяйственных забот да всяких торговых фирм и предприятий, где они служили. И никаких пикников, никаких танцев! В Кристчерч мне нравилась только река да ягоды рябины, алыми гроздьями свисавшие со стройных деревьев в старых садах. Одна из моих двоюродных сестричек, весьма благовоспитанная юная особа, лазила через забор чужого сада, чтобы добыть для меня этих ягод.

Отец хотел погостить на ферме у дяди Альфреда, на Кентерберийской равнине. Вдали голубели заснеженные горы, но пустые поля наводили тоску. Местами они были засеяны турнепсом и репой на корм овцам. Казалось, лишь разбросанные повсюду огромные валуны удерживают почву — не будь их, студеные ветры давно развеяли бы ее.

Ужасно не хотелось мне оставлять здесь отца. Одетый во всякое старье, он работал, возил воду и навоз. Больно было видеть его робость и старания помочь брату по хозяйству. Я боялась, как бы тяжелый труд ему не повредил. Но он утверждал, что на время ему нужна именно эта тихая однообразная жизнь и что физический труд принесет ему душевное успокоение. Как бы то ни было, он твердо решил остаться, и я уехала в Веллингтон.

В Веллингтоне я несколько дней гостила в веселой и очень милой еврейской семье — это были друзья кузины Эди; кузина Эди, величественная, красивая особа, названная в честь моей мамы, служила старшей сестрой в больнице. Ее друзья меня сердечно встретили, показали все достопримечательности города и вообще постарались сделать мое пребывание у них по возможности интересным и приятным.

Правда, каждое утро начиналось шумными ссорами между незамужней сестрой хозяина и его семнадцатилетней дочерью. Час, а то и два они яростно поносили друг друга, но к полудню всегда наступало примирение. А вечером они уже ворковали, словно голубки, и осыпали друг друга заверениями в самой нежной привязанности. Эти ежедневные скандалы были для меня новостью. В жизни я но слыхивала подобной брани и не видела, чтоб люди так беспечно, с легким сердцем забывали ссоры и обиды. Я все раздумывала: может, сама вулканическая природа острова виновата в этих вспышках? Они не портили удовольствия от жизни в Веллингтоне, а были чем-то вроде интермедии, которая углубляла мое понимание человеческой натуры, показывая, как странно иногда ведут себя люди.

И еще я познакомилась в Веллингтоне с кузеном, которого запомнила на всю жизнь. Едва мы встретились, нам показалось, будто мы знали и любили друг друга всегда. Мы стали видеться каждый день, поверяя друг другу многое, о чем не решались говорить больше ни с кем. Я выслушала печальную запутанную историю его жизни, поведала ему о своих мечтах и чаяниях. Короткое наше знакомство вызвало у меня ощущение безграничной симпатии и взаимопонимания.

Эта встреча не оставила иного следа в наших судьбах, кроме воспоминания о редкостном дружеском чувстве. Виделись мы всего три не то четыре дня и больше никогда не встречались.

Этот кузен и мои хозяева пришли проводить меня в день отплытия в Сидней, откуда мне предстояло добираться домой. После того как мы вдоволь накричались и намахались руками на прощание и провожающие превратились в крошечные точки на краю причала, я спустилась к себе в каюту.

Дул штормовой ветер, и судно то и дело зарывалось носом в воду, прокладывая себе путь в открытом море. Я решила не обедать, распаковать багаж и лечь спать. Устав за день, я сразу заснула, но вскоре проснулась от невыносимой духоты в каюте и от запаха из мужской уборной, находившейся по соседству. Зловоние было ужасающее. Не в силах терпеть, я взяла одеяло и поднялась на палубу.

На палубе было темно и безлюдно, фонтаны волн перехлестывали через борт, но я закуталась в одеяло и свернулась на деревянной скамье, тянувшейся вдоль фальшборта. Устроившись таким образом, я довольно быстро внушила себе, что «сам океан убаюкивает меня в своей колыбели», и стала засыпать, наслаждаясь свежим воздухом и привкусом соли, который оставляли на губах водяные брызги.

Проснулась я от яркого света фонаря, направленного мне в лицо, и услышала удивленные восклицания, смешанные со смехом: «Какого черта вы тут делаете?» Рядом со мной на качающейся палубе стоял человек в клеенчатой куртке и зюйдвестке.

Встрепанная, с мокрыми волосами — вид у меня, судя по всему, был не очень-то пристойный, — я села на своем ложе и сначала решила, что мне только со сна чудится, будто этот человек — Джон Джослин.

Но это был он, собственной персоной. Я рассказала ему о своих злоключениях.

— Но нельзя же вам оставаться здесь, — сказал он. — Вас может смыть за борт.

Он отвел меня в каюту горничной и упросил ее позволить мне поспать на диване.

Наутро горничная сказала, что старший офицер выхлопотал мне другую каюту. Хотя меня слегка подташнивало, я твердо сказала себе, что не должна поддаваться морской болезни. Встреча с Джоном Джослином была такой приятной неожиданностью; не хотелось огорчать его, а это было бы неизбежно, если б я оказалась не на высоте.

Позавтракать я тем не менее не рискнула; зато оделась, вышла на палубу, взяла лонгшез и при появлении Джона Джослина ухитрилась выдавить из себя какое-то подобие улыбки. Он перенес мое кресло на солнечную сторону, поближе к капитанскому мостику, откуда я могла видеть его и помахать ему рукой, когда он стоял на вахте. Проходя мимо, он