сами по себе являлись уроками стилистики. Для меня они были истинной манной небесной, и мне всегда не терпелось поскорее прочитать в субботнем «Аргусе» очередную статью за подписью «Эльзевир»: по словам Хильды и Нэтти, то был псевдоним Уолтера Мердока. Они называли его «старина Мердок», с этаким чувством превосходства, которое было свойственно студентам дневного отделения в отличие от нас, вечерников. В моих глазах он стоял слишком высоко, чтобы говорить о нем с такой фамильярностью, хотя, коварно выждав после лекции, я иногда умудрялась возвращаться в город с ним в одном трамвае; и тогда в обычной своей непринужденной, шутливой манере он беседовал со мной о литературе, увлекательно рассказывал об этимологии некоторых слов.

Однажды я принесла ему свой рассказ, и для меня было большим ударом услышать от него такие слова: «Лучше сожгите это и напишите все заново».

Мы с Хильдой вступили в Мельбурнское литературное общество. Нэтти уже была его членом. С каким восторгом и волнением ходили мы на его собрания! Там часто выступал Уолтер Мердок. Выступал и Арчибальд Стронг, с виду напоминавший в своих мешковатых штанах школьника-переростка, а на самом деле уже побывавший в Оксфорде и усвоивший там строго академическую точку зрения на австралийскую прозу и поэзию. Он вызывал яростное возмущение Бернарда О’Дауда, высокого худощавого молодого человека, очень бледного и рыжеволосого. В тот период Бернард О’Дауд был нашим любимым поэтом. Первые тоненькие книжки его стихов «Перед рассветом», «Страна безмолвия» и «Пограничные земли», только что вышедшие в свет, вызвали бурю критических нападок, так отточенны и традиционны были его стихи по форме и бунтарски непримиримы по мысли. Его окрестили «увенчанный терниями поэт новой демократии». Мы, мелкая сошка, наслаждались его горячими спорами с мистером Стронгом. О’Дауд бушевал, неистовствовал, и неизменно вежливо и невозмутимо звучали ответы мистера Стронга.

Великим событием было выступление Бернарда О’Дауда о «воинствующей поэзии» на вечере под председательством Уолтера Мердока, которое прошло при неодобрительном молчании мистера Стронга.

Спустя два или три месяца после возвращения домой с Новой Зеландии от Джона Джослина, которого я уже почти успела позабыть, пришло письмо; он сообщал, что будет в Мельбурне на этой неделе и хотел бы встретиться со мной, пообедать где-нибудь в городе и сходить в театр.

Предстоящая встреча с ним взволновала и обрадовала меня. Но мама, прочитав это письмо, обратилась за советом к теткам. Отец все еще был на Новой Зеландии. И тетки единодушно решили, что мне ни под каким видом нельзя обедать и идти в театр с посторонним мужчиной без кого-нибудь из них. Я кипела негодованием; слышать это было нелепо, особенно после того как в Сиднее я решительно стряхнула с себя шелуху предрассудков. Но мама и тетки, само собой, ничего об этом не знали. Они стояли на своем: прежде чем мне будет позволено пойти куда-нибудь с Джоном Джослином, он должен предстать пред очами моих родственников и подвергнуться осмотру.

Я написала, что принимаю его приглашение, но сначала мама просит его зайти к нам днем, на чашку чая. Он пришел, уже не такой красивый и эффектный в штатском костюме и слегка сконфуженный перспективой знакомства с моей мамой и тетками. Кошмарное это было чаепитие. Я втихомолку злилась, пока тетки деликатно, но упорно выпытывали у Джона Джослина всю подноготную. Потом ему сказали, что отпустить меня одну с ним обедать и в театр они не могут. В ответ он рассмеялся, но, кажется, был напуган, что к его невинному приглашению относятся с такой серьезностью.

Джон Джослин сказал, что, разумеется, он будет рад, если мама или одна из теток пойдет с нами. Но, к несчастью, увольнительная у него уже истекает. Он надеется, что сможет пригласить меня к обеду и в театр, когда попадет в Мельбурн в другой раз.

Мне было крайне неловко и обидно — приятные, дружеские отношения загублены из-за всех этих церемоний. Три или четыре года после этого я не имела никаких известий от Джона Джослина. Затем, прочитав какую-то из моих статей, он написал в газету письмо с просьбой сообщить мой адрес. Но в то время один ревнивый поклонник всеми силами мешал мне встречаться со всяким, кто мог отвлечь мое внимание от его особы; так что письмо Джона Джослина осталось без ответа.

Зато сам инцидент с «приглашением» лишний раз подтвердил, что моя сиднейская эскапада должна оставаться «страшной тайной», как советовал Preux chevalier. В тот год я часто встречалась с ним. Порой, когда я возвращалась из университета, он поджидал меня у трамвайной остановки и мы вместе пили где-нибудь кофе. Бывало, мы гуляли среди чайных деревьев в Блэк-Рок, а потом иногда обедали в приморском ресторане. Но разговоры наши по-прежнему касались лишь книг, а также моих занятий и литературных опытов. Это интеллектуальное общение развивало мой ум, ничем не тревожа душу, разве что необходимостью держать в секрете наши случайные и не совсем случайные встречи. Разговаривать с Preux chevalier было много интереснее, нежели с любым из молодых людей — тогдашних моих приятелей. Мысль о том, что он избрал меня своей chere amie[15], волновала меня и льстила моему самолюбию.

Это не мешало мне охотно танцевать с другими мужчинами на балах и вечеринках. Было великое множество пикников и загородных прогулок, на которых я забывала своего пожилого очаровательного рыцаря. Если не считать того краткого наваждения с Рыжей Бородой, тяготение к мужчине не тревожило более моего девичества. Из романов и стихов, которые я прочла, у меня сложилось представление, что чувство это опустошает, доводит до исступления. Никто из моих знакомых ни своим поведением, ни наружностью не поднимался до уровня героев романов и моих грез. Так что именно в те дни я писала в записной книжке, цитируя мадам де Сталь: «J’ai trouve la vie dans la poesie!»[16].

Как-то я послала свой рассказ в новый журнал «Австралийский собеседник» и получила ответ с просьбой зайти к редактору.

Я зашла. Редактор И. Дж. Брэди совершенно не соответствовал моему представлению о том, каким следует быть редактору. Высокий, с копной рыжевато-золотых волос и остроконечной рыжевато-золотистой бородкой, он был духовным вождем мельбурнской богемы. О нем ходило множество самых невообразимых слухов; правда, я узнала о них уже после нашей беседы.

Беседа эта неожиданно меня очень порадовала. Для начала Брэди сказал, что рассказ мой произвел на него очень сильное впечатление и он хотел бы напечатать его в следующем номере «Собеседника». По его словам, рассказ был «достоин пера Мопассана». Он узнал