в герое француза-парикмахера, который влюбился в восковую фигуру, служившую ему манекеном. Брэди посмеялся над этим забавным случаем и над моим рассказом, написанным на его основе.

— Надеюсь, — сказал он, — вы не думаете, будто мужчины все как один бабники?

— Нет, — заверила его я. — Не думаю.

Однако следующий номер «Собеседника» так и не вышел. Беспутная жизнь его основателя и редактора роковым образом сказалась на судьбе журнала. Поговаривали, что, когда финансовые дела этого издания приняли плачевный оборот, Брэди и его компаньон поручили кому-то сообщить кредиторам о своей смерти, а сами отправились в увеселительную поездку.

Брэди всегда с гордостью вспоминал, что напечатал одну из первых новелл Кэтрин Мэнсфилд. Моя новелла оказалась погребенной под развалинами «Собеседника».

Развитие моего ума в тот год напряженного расширения горизонтов знаний проходило под заметным воздействием доктора Брода.

Доктор Брода был австрийский социалист, приехавший в Австралию, чтобы познакомиться с нашим социальным законодательством, избирательным правом, распространявшимся на всех совершеннолетних, законами о труде и здравоохранении, организацией профсоюзов и системой образования — бесплатного, обязательного и независимого от церкви; все это считалось для того времени самым прогрессивным в мире.

Он был низенький и толстый, носил сюртук, черные брюки и черную фетровую шляпу и при ходьбе проворно семенил своими коротенькими ножками. Если верить молве, он отказался от какого-то титула, чтобы посвятить себя делу социализма. Он издавал журнал на французском, немецком и английском языках, помещая там сообщения из разных стран о законодательных мероприятиях, которые могут принести какую-то пользу трудящимся и подготовить почву для социализма.

Репортер, бравший интервью у доктора Брода, писал, что внешне он напоминает «упитанного Христа». Этот человек обладал характером великодушным, почти детски наивным в своей простоте и искренности, и в то же время, как мне говорили, был ученым с мировым именем. Брода мог беседовать о литературе, искусстве и музыке, горячо радуясь всякому проявлению человеческого гения, но неизменно возвращался к необходимости такого политического и экономического строя, который дал бы развернуться всем способностям, скрытым в каждом мужчине, в каждой женщине, освободил бы их от нищеты и притеснения, ставших уделом людей в мире, где богатство и власть немногих господствуют над жизнями большинства.

Очень многое в Австралии восхищало доктора Брода — законы, ограничивающие эксплуатацию, восьмичасовой рабочий день, право голоса для всех совершеннолетних, лейбористская партия и государственные школы. Его восторг по поводу этих установлений и беседы о сущности социализма помогли мне убедиться в справедливости и благородном величии замысла уничтожить причины нищеты и всех связанных с ней бедствий.

Когда я сказала доктору Брода, что коплю деньги на поездку в Европу, он вознегодовал. «Зачем это? — воскликнул он. — Вы живете в изумительной стране. В стране новой. молодой. Австралия — самая передовая страна в мире. Именно здесь сейчас делается история. Вы впишете новую страницу в летопись земли. Участвовать в этом куда важнее всего, что вы можете сделать или написать в старом мире, мире загнивающем, насквозь пропитанном суевериями и предрассудками, обагренном кровью бесчисленных войн. Ах, юный друг мой, вы не представляете себе, с какой бездной нищеты и страданий вам придется столкнуться там. Перед нами стоит задача почти неразрешимая. Почти, но не совсем, не совсем! Все-таки он придет. Он придет — новый, социалистический строй. В Австралии вам будет несравненно легче. Именно вы укажете нам путь».

Он попросил меня написать серию статей для его журнала о том, как ограничение эксплуатации, фабричные законы и право голоса для женщин отразились на жизни австралийцев. И я принялась изучать эти вопросы.

Но социализм пришел в мир не через Австралию. Годы спустя я узнала, что доктор Брода был реформистом и во многом расходился с Лениным в тот период, когда в России назревала революция. Доктор Брода умер вскоре после образования СССР; и все же я по сей день благодарна ему — он первый помог мне понять богатейшие возможности социализма, который принесет лучшую жизнь моему родному народу и народам всей земли, уничтожит войны и все ужасы беспощадной борьбы за существование.

15

Отец возвратился с Новой Зеландии похудевший и сильно постаревший. В шелковистых черных волосах его, которыми он так гордился, появились серебряные нити. Мама поседела уже давно, но у отца волосы долго были черными как смоль и даже во время последней его болезни лишь чуть-чуть отсвечивали серебром.

Он снова стал работать главным редактором в журнале «Рудное дело в Австралии», но без свойственной ему прежде кипучей энергии. Когда мы просили его спеть, он отказывался. Потом после долгих уговоров сдавался: и пел песни, которые мы так любили в детстве, — «Волынку Донуила Ду», «Дрок золотистый на лугах», народную уэльскую песенку либо шуточную песню про собачку:

Без уха он И без хвоста И глаз один всего, Но если сдохнет бедный пес, Мне будет жаль его!

Но прежнего веселья уже не было в отцовских глазах. Грусть и с трудом скрываемая усталость звучали в его голосе. Казалось, его постоянно угнетало сознание, что силы его слабеют.

Алан тоже работал в «Рудном деле», он был начинающим и под руководством отца приучался разбираться в проспектах рудников и котировках биржевых акций. Отец внушил ему свои принципы журналистской этики: ни под каким видом не принимать акции или другого рода подношения от агентов рудных и прочих компаний, добивающихся благоприятных отзывов о своих предприятиях, и в статьях всегда честно оценивать материалы, представленные в редакцию.

Один человек, близко связанный с Мельбурнской фондовой биржей, говорил мне много лет спустя: «Ваш отец и брат могли бы стать богатыми людьми, если б воспользовались возможностями, которые им подворачивались».

Но для отца сохранить честность, а с ней и чувство собственного достоинства было важнее всех богатств, которые ему сулили. И для Алана тоже. Я знала: когда Алан уже занимал ответственную должность в «Рудном деле», а потом в «Аргусе», ему не раз предлагали взятки, только бы он написал благоприятный отзыв о каком-либо сомнительном предприятии. Алан рассказывал мне об этом, смущенно улыбаясь, словно ему представлялось забавной шуткой то, что от него зависело чье-то разорение или, наоборот, успех. Ни отец, ни Алан в жизни не имели акций рудников. Отец говорил, бывало: «Все мои капиталы — в благоденствии и счастье семьи».

Помню, как-то вечером я слышала разговор отца с дядей Слингсби.

Старый дядя Слингсби, муж тети Хэн, англичанин, в свое время получил богатое наследство. Жили они поблизости от нас, в полном достатке, но скучно, никогда не позволяли себе удовольствия пойти в театр